- Приезжайте, Анна. В Туманово. Райцентр около Вязьмы. Он родился там. Там и старики его живут. До Вязьмы от Москвы на электричке, потом на автобусе. Легко. Просто я встретить вас не сумею. У меня занятия. Я ведь преподаватель – в пединституте, где мы с Володей учились. Тут, в Смоленске. Еще раз выехать не смогу.

Мне оставалось только поблагодарить и проститься.

Что ж, - думала я ночью. – Поеду завтра же. Только высплюсь. Спать-то надо. А сна нет – ни в одном глазу. Если так дальше пойдет, ни в какое Туманово ехать нельзя. Туманово… Туман над озером. Туман над морем. Остров Туманов – Эйлеан A’Хео… Озеро Упсунур… Ключи в шкафу – ключи от дома над рекой… Если нет сна, лучше встать. Уже и светает.

Шум машин на мосту, на набережных становился все слышнее. Пели троллейбусы. В Москве начался рабочий день. Я включила «Радио-ретро».

- Нас утро встречает прохладой, - подбадривали меня вечно молодые голоса, и все звенели в памяти, пока мои каблуки стучали по серому асфальту, вниз по улице Герцена, к Зоомузею. А может, это звенели осенние синицы… Ах, сентябрьская Москва… Пробраться в арку, во двор музея, подняться по серо-желтым ступеням старого здания МГУ, найти нужный коридор и нужную дверь на психфаке, выпросить у знакомой - теперь завлаба зоопсихологии – упаковку димедрола. Вот и все. И крепкий сон обеспечен. Хорошо, что не придется проходить мимо Консерватории… Там, на лавочке, ждал меня когда-то Володя Быков, и день был такой же осенний, и даже туфли похожие – алые, как испанская роза…

В коридорах было темновато, где-то в самой глубине извивов науки, нервно подрагивая, тускло светила люминесцентная лампа. Пахло мышами. Я отворила дверь.

За столом, заваленным катушками, проводами, чашками Петри, квадратиками и кружочками из цветного картона, ссутулился перед клетками с крысами приземистый широкоплечий человек в белом халате. Что-то смутно знакомое почудилось мне в очертаниях его недвижной фигуры.

Я кашлянула.

Поглощенный крысами наблюдатель не шевельнулся. Зато шевельнулись крысы – их носы задергались, лапы задвигались, хвосты воинственно задрались. Одна тяжело брякнулась на пол клетки.

- Ч-ч-черт, - сказал человек и обернулся. – Опять опыт сорвали!

Это был Великий Дрессировщик – оплот гуманизма в отечественной кинологии, сам Валерий Вурлаков.

- Валера! – не веря глазам сказала я, - вот не ожидала! Неужели – научная работа? Боже мой! При твоей-то занятости! Какой же ты все-таки молодец!

- А, Анькя-э! – ответствовал Валера сумрачно. – А ты тут какими судьбами? К Наташке, что ли? Не ожидал! Наташки нет, на дачу уехала – яблоки собирать.

- Ну, я пойду тогда.

- Да ладно, посиди уж, - вдруг услышала я, - чайкю попьем… А то я тут один, скучно. – И Валера засуетился с чайником, засобирал по столам чашки, звякнул алюминиевыми общепитовскими ложечками…

Я села к столу, покрытому несвежей фильтровальной бумагой.. Крысы пристально всматривались мне в глаза своими рубиновыми капельками с фиолетово-прозрачной радужкой.

- Но Валера, - начала я, - как это ты тут?

- Да вот так, - сказал гуманный дрессировщик, ожесточенно размешивая сахар и с силой брякая ложкой по стенкам чашки, - так вот, понятно?

- Не очень.

- А так, что… Ну ты, в натуре… Ты ведь это, того… Не трепись особо-то…

- Не буду.

- Точно не будешь?

- Нет.

- Ну, в общем, лаборантом я тут. Изучаю.

- Что? – от изумления я еле шевелила губами.

- Интеллект ихний. – И Вурлаков мотнул низколобой головой в сторону крыс.

- Зачем??

- А интересно мне. Проблематика открывается, знаешь… Богатая…. – И исследователь уныло заглянул в свою пустую чашку.

- А другие богатства как же? Зеленые? – не удержалась я. – Перспективы у тебя еще позавчера были зеленые такие! Как тропический лес!

- Не трепись - скажу. Не будешь?

- Не буду.

- Обломчик вышел.

- С зеленью?

- С собачкой. С черненькой такой, … ее мать.

- С какой собачкой? И не ругайся, будь любезен.

- Да с той самой. Начальничка нашего, верха городского.

- Она что, тебя укусила? Порвала? Незаметно вроде.

- Порвала. Только не меня. Меня фиг порвешь.

- А кого?

- Да супружницу его, … мать.

- Ну, ты опять. Перестань ругаться. Ну, в общем ясно. Поведенческие проблемы не решились. Не поддались гуманной дрессировке. Оперантное обучение сплоховало.

- Аньк, ну, вы, женщины, стервы все-таки. Все стервы. Я же с тобой по-хорошему… Раскрываюсь просто как на духу, а ты все за свое. Мелко. Мстительная стерва. Все вы так.

- Ну, извини, - сказала я искренне. – Прости, что уж там.

- Ладно, - сказал Валера. – Еще чаю хочешь?

- Я за димедролом пришла. У меня, кажется, она.

- Кто «она»?

- Она самая, помнишь? Про которую ты мне той зимой рассказывал.

- Не понял?

- Да фрустрация же. Фру-стра-ци-я. Русским языком говорю. Которая подобна аглицкому сплину. Короче – русская хандра.

- Х-х-а, - и рот Вурлакова от смешка приоткрылся, снова напомнив мне вскрытую консервную банку. – Ну, в таком разе без димедролу никак. А может, опять съездишь куда? – И он взглянул на меня с той же детской надеждой, что и раньше. - Может, лен попродаем? Сами, без Гриба? А? Аньк?

Дверь открылась. Вошел Сиверков. Я взглянула ему в глаза и поняла, что все-таки выйду за него замуж, очень скоро, и буду счастлива.

ГЛАВА 15

Дорога, дорога, осталось немного,

Я скоро приеду домой...

«Любэ»

Ибо не навсегда забыт будет нищий, и

надежда бедных не до конца погибнет…

Псалом IХ Давида.

Под днищем помятого зеленого вагона стыки рельсов били в колеса звонко и радостно, как в литавры, ликующе вскрикивал тепловоз, а упругий сентябрьский ветер так рвался в окно, что трудно было вздохнуть.

За окном непроницаемой зубчатой стеной высился лес – темный, еловый. Ни прогалины, ни просвета. Поезд несся вперед весело, как борзая, скинутая со своры, как конь без узды, как сброшенный с руки сокол.

- О-о-о, куда ж ты меня завез! – охнула я, едва открыв глаза на верхней полке. – Тут вообще люди есть?

- Может и есть. – Увидишь.

- Нет, а все-таки? Скоро восемь, значит, вот-вот выходить, а тут лес. Где люди-то? А станция как называется?

Я помнила только, что села в поезд «Москва-Шарья» на Казанском вокзале. И было это вчера, вечером того дня, утро которого началось со встречи с Вурлаковым – исследователем крыс, гуманистом в белом халате. Вещи собирала кое-как и наспех – кто его знает, куда и насколько я отправляюсь. На месяц? На день? На всю жизнь?

Чтобы достать документы, открыла шкаф. Дверцу заклинило, и когда я дернула как следует, из папки со старыми письмами скользнули на ковер желтые листки. Я подняла один – это была открытка. Красный прямоугольник марки, красный круг герба. Надпись красным: ПОЧТОВАЯ КАРТОЧКА. Куда: Москва, Ростовская набережная, д.3, кв. 138. Кому: Терновской Анусе. Перевернула листок – желтый, шершавый.

«29\V 1970 г. ШАРЬЯ

Найди на карте, где я была, когда писала тебе.

Дорогая Ануся!

Поздравляю тебя с окончанием учебного года. Целую, моя милая, дорогая девочка. В честь этого праздника для всех детей расцветают цветы, кусты и деревья. Сколько кругом цветущих садов и лесной черемухи! Еду дальше, к учителям и их воспитанникам. Там, впереди, они меня ждут.

Поцелуй маму. Передай привет папе, дедушке и тете Маше.

Целую тебя, моя любимая девочка, моя хорошая, милая внучка.

Будь умница.

Твоя бабушка Н. Кузьмина»

Я не читала – просто смотрела на выцветшие синие чернила бабушкиного вечного пера. Вечного… Смотрела так пристально, что брызнули из глаз нежданные слезы, болью сдавило грудь. Где он, этот мир весенних цветов, семейной любви, мир долга, труда и бодрости? Давно нет на земле бабушки – умной, мягкой, щедро-строгой сероглазой волжской красавицы Нины Федоровны, нет крутого нравом, черноглазого донского орла – нежного сердцем деда Павла Ивановича, нет стойкой, истовой твердыни духа - кроткой и по-детски веселой няни Марьи Андреевны – тети Маши… Нет и меня – девочки, выросшей в их любви и заботе. А ведь эти сильные, прекрасные, смелые люди - они любили меня… Любили! Умерли все как-то быстро, друг за другом, ушел отец, и мать стала жить своей, недоступной мне жизнью… Умерли и покинули… И я, оказывается, забыла, какая бывает жизнь. И любовь. И забыла, какая была я…