А в «Ромэфире» в тот день продолжилась привычная свара.

— Что нам нищие Романовы? — бушевала дошлая Леля в ответ на предложение Дросселя обратиться с научными нуждами не только в правительство, но и в царский дом. — Все их богатства теперь можно уместить в один бабушкин сундук. То ли дело Савва! Только он способен нам помочь. Потому как в приобретении богатств давно опередил всех вместе взятых лейб-медиков и камер-фрейлин бывшего царского двора. Да и весь двор — если брать даже чохом четырехсотлетнюю историю — тоже опередил.

Опоэтизировавшийся Сухо-Дроссель отечески Лелю наставлял:

— Нужно быть почтительней к свергнутой династии. Да и в смысле денег — не так бедны Романовы, как кое-кому представляется…

Рассудил всех директор Коля, разъяснивший: и династию Романовых, и Савву Куроцапа можно легко если не совместить, то хотя бы сдвинуть потесней.

— Это как, прохвост?

Игривая Леля ущипнула директора за мочку уха.

— А это так. Савва Лукич (слыхал от знающих людей) на самом деле никакой не Куроцап. Куракин он! Род ведет от удельных князей, не от воришек мелочных…

— От кого именно стало известно?

— Земля слухом полнится. Мне Селимчик про скрытое княжеское достоинство еще месяц назад сообщил. Подслушал он. На том самом вечере, в Москве, в отеле «Карлтон». Осведомленные люди говорили…

— Савва — ястреб! Савва — коршун с когтями смертельными!

— Пусть ястреб. Все птица княжеского рода!

— А я Селимке не верю. Что-то шибко верноподданный он стал! — дородный Пенкрат снял с Колина рукава белую нитку и, намотав ее на палец, добавил: — Хотя чем черт не шутит, когда азиат языком чешет…

Мельница ветров

Отстраненный от дел и предоставленный самому себе, приезжий москвич слонялся по Романову просто так.

К Ниточке он теперь приезжал только по вызову и в конце рабочего дня, на часок. Оставшееся время было в полном его распоряжении. Но оказалось: распоряжаться-то и нечем!

Вдруг стало ясно: время — это в первую голову люди, а не новости, параграфы или даже распоряжения правительства. Вот только приятных людей и связанных с ними событий в последние три-четыре дня случилось до обидного мало.

Ниточка сегодня в ночь не дежурила, сидела дома с отцом. К ней было нельзя, и приезжий слонялся по предвечернему городу без надежды хоть на что-то, слегка отодвигающее в сторону серую слоновью скуку.

Тихо завибрировал вколотый в трусы жучок.

Как начинающий наркоман, пугливо перед принятием дозы озираясь, вошел москвич в общественный туалет, переколол жучок на майку, вынул спецтелефон с экраном.

Поступило письмецо от Рыжего. Тот сообщал:

«Узнал случайно. Молодильная мельница! Трифон — скрывает. Тема не наша. Вам пригодится. Адрес: левый берег, за Моторным заводом, на реке Рыкуше. Жду эфира, как соловей лета. Ры. Шпи».

Долго раздумывать было нечего. Так складно врать Рыжий просто не мог. Да и зачем ему? За флакон парфюмерного эфира на все готов ведь…

Сыроватый вечер подступил вплотную. Погода портилась. Но через Волгу перевезли быстро. На маршрутке москвич доехал до нужной остановки, дальше пошел пешком.

По дороге пару раз оглянулся. Показалось: за ним движется полицейская машина, с выключенной мигалкой и одной зажженной фарой. Приезжий вспомнил, как придирчиво осматривал фары своей машины майор Тыртышный, перед тем как проследовать в здание «Ромэфира». А вспомнив, резко развернулся…

Единственная фара погасла, машина дала задний ход, мягко потонула в полутьме. Приезжий пошел быстрей, почти побежал.

Река Рыкуша оказалась неширокой, но шумноватой, мельница — старой, полуразрушенной. Рядом со старой стояла современная, трехлопастная, на длинной железной ноге, европейская мельница. Или, как выражался Трифон, «ветрогенератор». Лопасти генератора бесшумно вращались, и приезжему казалось: сквозь густеющий сумрак он видит синеватые струйки гонимого этими лопастями дыма или ветерка.

А старая мельница-толчея — та стояла бездвижно. Рыкуша ловко обминала спущенное вниз, пообломанное временем мельничное крыло…

Вдруг на старой мельнице раздался срежет, заполошно взлетели вверх — как из костра, который спешно гасят, — три-четыре искорки.

Приезжий двинул на искры. Но никакого входа на мельницу не нашел. Сколько ни плутал во тьме — ничего.

Внезапно выше неработающего, висящего над самой речкой крыла мелькнула полоска света, рыпнула дверь. На короткое время осветился избура-желтый прямоугольник пространства, затем блеснуло серебром, и кто-то, ругнувшись, полновесно выплеснул в реку содержимое цинкового ведра. Тут же дверь захлопнулась. Чуть погодя лопасти старой мельницы дрогнули, заурчал далекий, словно спрятанный в глубинах земли, мотор…

Нужно было спешить!

Не разбирая дороги, кинулся приезжий москвич к хлопнувшей двери. По дороге он два раза упал, измазав лицо и руки в осенней холодноватой грязи. Это не остановило.

«Если Рыжий написал правду… Надо воспользоваться! Если они не только эфир ловят, но и молодильными делами занялись — тут нельзя пропустить…»

В последние недели вопрос о старости и молодости взволновал приезжего не на шутку. Чувствуя себя в сорок лет вполне здоровым и крепким, он вдруг засомневался в прочности не сегодняшней, а вот именно завтрашней жизни.

«Мне теперь сорок, Ниточке — двадцать три. Вдруг через год-другой она кого помоложе затребует?..»

Так бормоча, москвич потянул ручку двери на себя. Та поддалась. Входя, он споткнулся обо что-то мягкое и снова упал.

Первое, что увидел приезжий, поднявшись, так это собственную перепачканную грязью мордашку и вздыбленные на макушке волосы.

Правда, три громадных зеркала, установленные на полу буквой «H», — два зеркала параллельных и зеркальная перегородка меж ними — отразили не только черную мордочку, но и дерзкий вызов на ней.

Отражение — приободрило. Да и бояться приезжему, собственно, было нечего. А вот невысокий, в цветной кацавейке и подштанниках голубоватых мужичок с бороденкой — тот перепугался до смерти.

— Ты зачем это? — крикнул мужичонка. — Лицо, спрашиваю, зачем изукрасил? Думаешь, и так бы не догадался, кто ты?

— Я тут… В «Ромэфире» я числюсь…

— Брось заливать! Да я тебе! Гляди какой! И сюда пролез… Но ты пойми, тупило: я не Фауст! Я не по этому делу. Мне что Гретхен, что мальчики без надобности. В эфирных полях какой смысл за детскими попками и юбками волочиться? Золото тоже мне ни к чему. А… Понял! Ты за молодилкой пришел… Но тебе ее не взять… Хрен ты получишь, а не молодилку! А ну вали отсюда к своим глюкам подлючим!

Приезжий москвич вынул платок и старательно вытер им лицо. Потом сделав несколько шагов вперед, осмотрел себя в зеркале подробней. Лицо оттерлось, но по краям щек и за ушами и после вытирания оставалось неестественно белым. Белыми оказались также плечи и рукава плаща.

— Это мука, простофиля! Нет, ты, наверно, не бес… А физия и плечи белые — потому что мука тут уже лет сто кружится. Сыплется отовсюду! Никак не выведем… Мельницу эту когда-то как крупорушку строили. Мельница-толчея она называлась. Но потом стали муку молоть. Голод и все такое, — уже спокойней проговорил мужичонка и кинулся вприпрыжку за брюками.

Вернулся он уже в брюках и кацавейку цветную застегнул на все пуговицы, но подозрений полностью не оставил.

— Так ты точно не из трубы? — спросил он и ловко намотал на палец кончик длинной и узкой, кощеевой бороды.

— Говорю ж… Взяли на работу, а работы и нет.

— Кто взял-то?

— Трифон Петрович.

— А кто у них там сейчас еще работает?

— Директор Коля.

— Юный оболтус с чистыми глазками. Еще?

— Пенкрат Олег Антонович.

— Даже комментировать не стану. Еще!

— Женчик-птенчик.

— Она все еще здесь?

— Бодрее Женчика у нас нету. Но и вредноватая она…

— Ну это я не знаю. Она, если хочешь… Ну, в общем, про нее потом. Столбов — работает?

— Вроде да. Но я его не видел, чем-то он занят сильно.