— Не в оборудовании дело! Аэростаты, скафандры, интерферометры… Пора эти причиндалы — в утиль. Лучший прибор — человеческий глаз! И наши тактильные ощущения. А Селимчик… Ну привезет еще один микрогенератор. Ну притащит записки папаши Миллера, в которых, скорей всего одна старческая глухота и слепота… Ты ишак, Коля!

— Спасибо на добром слове…

— Ишак, потому что не понимаешь: нужен наш, отечественный подход к разработке эфирного ветра. Поэтому ишак не только ты! Ишак я, ишак Пенкрашка… Зачем ты его только на работу к нам приволок?

— Пусть я ишак. Но я прошу тебя, Трифон: давай съездим к Пенкрату в больницу. Такого выражения на лице я ни у кого никогда не видел! Какая-то маска ужаса. Но самое неприятное: маска-то — саркастическая! Издевочный ужас намертво в лицо ему впечатался!

— И что?

— А то…

Не дожидаясь окончания препирательств Коли и Трифона, приезжий москвич спешит на метеостанцию любоваться Ниточкой.

Лицо Ниточкино прозрачно, как родниковая вода, а сама она — даже склоненная над записями и приборами — кажется парящей в воздухе.

— Сейчас, сейчас… — мягко унимает москвичеву прыть Ниточка, — только программу новую проверю.

— Медицинский кабинет нам с тобой, Ниточка, пора проверить…

— Какой ты скорый. Дай записать сегодняшнее!

От Ниточки приезжего отрывают быстро и отрывают грубо, и не кто-нибудь, а Трифон.

— Ни в какую больницу я не поеду, — говорит Трифон с порога, хотя вопросов ему никто не задает. — Мне сорок три, уже на больных насмотрелся, — добавляет он специально для Ниточки, вскинувшей удлиненные глазки с едва заметными складками в виде маленьких «рыбьих хвостов» в углах.

Трифон манит приезжего пальцем:

— Идемте в лес, прогуляемся. А Нина Ивановна самописцы пока проверит. Я тут одну здоровскую поляну знаю.

С трудом отодрав себя от Ниточки, все еще возбуждаемый воспоминаниями о превосходно оборудованном медицинском кабинете, о нежности и податливости Ниточкина тела, приезжий нехотя плетется за Трифоном.

Однако по мере углубления в осенний лес настроение москвича меняется. Возбуждение покидает, сердцебиение почти унялось. Спокойствие и смирение с каждым новым шагом ковшами и малыми ковшиками вливаются в ему в душу.

Приезжему даже кажется: еще самую малость, еще с десяток шагов — и прямо сейчас, в первый день октября, повалит крупный киношный снег. И занесет неудобья и страхи, завалит по крыши дома, отрежет пути в столицу. Не надо будет выбегать на скользкие улицы, не придется наблюдать встревоженно орущих людей, любоваться на дележи и захваты, ощущать кожей наращивание капиталов и замышляемые у всех на глазах банкротства. И, конечно, отпадет необходимость кидаться сорными словами, спорить и кричать про богатых и бедных, про зеленых, красных, белых, желтых!..

Трифон отыскивает поваленное дерево, садится, указывает приезжему на гладкий высокий пень и сразу берет быка за рога:

— Говорю с вами только потому, что мне и обратиться здесь не к кому! Да, я ездил в Москву, да, говорил со знающими людьми. В Университете, в Академии наук, в ИЗМИРАН, в Институте Иоффе. Но они даже рта раскрыть мне не дали.

— Да бросьте вы.

— А представьте. Все зациклились на теории Эйнштейна, как Зюг-Зюган на ленинизме. И теперь меня слушают — этого не скрою — одни лохи и чайники! Такие, как вы, к примеру. Только не обижайтесь. Про лоха — это я грубовато, но по существу верно.

— Ладно, переживу. Меня в Москве тоже, как ту псину бездомную, пинают. А чаще, как хомячка: то тискают, то по носу щелкают, то из клеточки в клетку пересаживают…

— Про хомячка — это вы чик в чик, это вы сверхточно…

— Никакой сверхточности тут нет!

— Не скажите. Битая скотинка понятливей. Умученная — тоже… Но про умученных и битых — потом. Сейчас про главное! При начале работ меня слушали многие. Но как только уразумели: немедленной пользы от эфирного ветра ждать нельзя, — сразу отвалились… Как пиявки от старческих коленок. А другие — наоборот. Хотят идеи мои своровать, а потом их по-своему использовать. Может, и Селимчик из таких. Точно не знаю. А вы… Если вы правильный чайник, то обязаны меня не дыша слушать. И не вздумайте перебивать, — Трифон оглянулся и понизил голос. — Таких кренделей навешаю… Вот вам крест!..

Приезжий приподымается с пня, дует, пыхтя, несколько раз в воздух, потом звонко смеется.

— Я уже и пар, как настоящий чайник, выпустил. Так что валяйте, просвещайте!

Трифон тоже улыбается, но криво, с печалью.

— Не обижайтесь. Какие обиды, если я вам суть мира приоткрыть собираюсь? Завтра мне, может, и говорить не с кем будет… У вас мобилка на запись работает?

— Уже включаю…

— Тогда — главное. На земле в последние сто — сто пятьдесят лет происходит черт знает что. Но что именно — в начале обозначенного периода — знали всего несколько человек: Морли, Майкельсон, Тесла, Таунс, Чижевский. Догадывался, конечно, Флоренский. Вот, пожалуй, и все, кто хоть что-то знал тогда. А теперь… Теперь количество знающих даже уменьшилось. Конечно, сегодня каждый лапоть может отозвать вас в сторонку и, закатывая глаза, сообщить: причиной многих катастроф, войн, революций и других деструкций является сам человек. Как это ново, как позитивненько… Хотя, с одного боку, так оно и есть. Но! Как бы мы ни обвиняли американцев в пожарах, возжигаемых в наших лесах из космоса, как бы американцы, в свою очередь, ни обвиняли нас в землетрясениях и торнадо, регулярно насылаемых на Штаты, — все эти обвинения происходят от научного и человеческого бессилия.

— Так вы ведь сами…

— Не перебивайте. Не в Думе!.. Если продолжать уклоняться от понимания: кто это на человека так воздействует, что он все вокруг себя рушит… Или наоборот: кто это никак не может до конца подействовать на человека, чтобы он прекратил все вокруг себя и в себе разрушать… Если сейчас же не ответить на вопросы о первопричинах… То нечего, конечно, и думать разобраться в следствиях!

Ниже по реке долгой, срывающейся на кашель сиреной обозначает себя теплоход или сухогруз. Приезжий ежится от холода. Трифон всем корпусом подается вперед.

— Если снова не включить в научный и философский обиход понятие пятой сущности, то есть понятие эфира и эфирного ветра — ничего в сегодняшней нашей физической и духовной жизни по-настоящему понять нельзя! Но и в будущей нашей жизни, в посмертном существовании (а оно реально!) без эфира — не разобраться. Но про будущее потом…

Сирена звучит еще раз: короче, глуше.

— А пока должен сообщить вас на первый взгляд не касающуюся, но на самом деле отвратительную новость: наша теоретическая физика в тупике.

— Да ну!

— А представьте. Как слон в зоопарке, топчемся мы на одной и той же подстилке, в одном и том же тесном слоновнике! То же самое — мировые религии. Практически все они, — а я очень высоко ставлю научную и нравственную ценность религиозных прозрений, — так вот: практически все религии предлагают нам в последние века не новые, очищенные от догматических наслоений и отвечающие современным вызовам откровения Божии (такие современные откровения есть, их не может не быть!), а учат совсем другому: рабскому повиновению, тихоумию, просто какому-то приходскому овцеводству!

— Вы прямо антиклерикал какой-то. Бросьте, Трифон Петрович, клепать на религии! Не вы ли третьего дня бочком в храм пробиралась? Сам видел.

— Да, я ходил туда. Но еще раз перебьете — язык присушу! Только и сможете мычать, как Пенкрашка… Продолжаю. Настало время всю нашу науку — именно науку, а не религии, — поставить с головы на ноги. И признать: кроме воздуха, огня, воды и земли — есть кое-что еще. Признать наличие пятой субстанции, то есть признать существование мирового эфира! Осознанный как вселенское явление эфир нужно тщательно исследовать и утвердиться в главном — в том, что давным-давно сформулировал Декарт: «В мире нет ничего, кроме вихрей эфира!».

— Даже и нас с вами?

— Без сомнения. В философском отношении нас с вами, конечно, тоже нет. Есть масса из костей, кала, воды, мочи. Но кто возьмется утверждать, что эти кости — моя или ваша сущность? Мы — телесная видимость.