Эта женщина далеко-далеко,

этой женщине живется нелегко.

Большерукая, как снежный человек,

ждет меня она, наверно, целый век.

У нее была тяжелая коса,

 звездной полночью наполнены глаза,

от таких вот,

               от таких вот, как она,

было Пушкину и Блоку не до сна.

Вот таких рублем задаривал купец —

красотою раззадоренный скупец,

а ямщик сажал с собой на облучок…

Я навек ее глазами облучен!

Эту женщину я часто обижал,

не сказав ни слова, ночью уезжал,

и летела под колеса поездам,

как ее слеза —

           падучая звезда…

По планете я мотаюсь как шальной,

забываю эту женщину с другой,

мне как мальчику прозрачно и легко…

 Но однажды ради той, что далеко,

я всем женщинам планеты изменю,

на второй этаж взбегу и позвоню

и предстану, словно чудо из тумана:

— Здравствуй, мама…

Для дворника беда —

дороги занесло,

и дворника метла

похожа на весло.

Шоферу не везет,

автобус без дверей

по глобусу ползет,

как синий муравей.

И маленький цыган

в дырявом пиджачке

стоит как истукан

в прохладном кабачке.

С кондукторшей до слез

флиртует постовой…

Циркач, отклеив нос,

несет его домой.

Татуирован снег

протектором колес.

А лес, пронзая снег,

торчит как рыбья кость.

Среди ночных людей

жонглирует огнем

метель, метель, метель —

невидимый жонглер.

Прости меня, прости —

в метели городской

я не могу постичь

твой белый гороскоп.

Где раньше ты была,

где ты была вчера?

От снега ночь — бела,

метель в ночи — черна.

Но это все пройдет,

снег дворник уберет,

и, рассмешив до слез,

циркач приклеит нос.

А месяц — краснолик —

над городом повис,

как петушиный крик —

головою вниз…

Риму не спится,

Риму неможется,

Риму неймется, и Колизей —

словно на полном ходу заторможенная

карусель!

Аппиевой дорогой, сбивая

тени рабов,

мчатся влюбленные в автомобилях.

Спит продавщица цветов,

как продавщица цветов в шестнадцатом веке —

не различишь,

где цветы, где цветочница.

Связь между ними не перережут

рядом лежащие мокрые ножницы.

Кентавром,

расчлененным на коня и возницу,

под фонарями площади Испании старинный фиакр,

фиалками пахнет вода в фонтане Треви,

и в каждом,

кто в воду бросает монетку,

я вижу желанье вернуться к античному, слиться,

стать кентавром —

                  как некогда конь и возница.

И, сидя на остывшем капитолийском камне,

я понимаю Рим нынешний

как гипсовую маску, снятую с запрокинутого лица

Рима бывшего…

Конь и возница. Цветы и цветочница.

Рим настоящего — в Риме теней.

Чем это кончится? Люди и ножницы.

Острые ножницы.

Возраст людей…

Отель «Европа».

Нет номеров.

Туристы. Топот.

Обрывки слов.

Философ. Фокусник.

Пара калек.

Студент из Оксфорда.

Циркачка. Клерк.

Но в этом месиве

мой сон глубок.

Как будто — лестница…

Как будто — Блок,

надо мною, спящим,

светлым-светло,

склонилось вещее

его чело.

Слова несвязны —

сплошной намек.

Помню в две краски —

полночь и Блок.

Во сне подробностей

не удержать,

но только помнится —

он стал взлетать

легко, спокойно,

как бы сквозь снег,

сквозь стены комнаты,

сквозь спящих всех

кретинов, гениев,

студентов, комиков,

над чьим-то гербом,

над чьим-то комиксом,

над чьей-то вышитой

свадебной скатертью —

как нечто

что мы утратили,

над ложной фразой,

над пошлым нимбом,

над римским рабством,

над рабским Римом,

над всем отелем,

над всей Европой

светло взлетело

виденье Блока

священным знаменьем

высокой совести…

Алло, Европа,

замедлим скорости,

не зря над веком

в звездах высоко

сквозь сон, сквозь ветки —

знаменье Блока.

Тот сон вещественен,

поскольку Блок,

когда исчез,

обронил цветок…