Склоняюсь, Мцхета, к твоему плечу.

Я сбился с ног, прошу тебя, как маму,

скажи мне: где могила Пиросмани?

Могилу Пиросмани я ищу.

Ты, лунный медвежонок на бревне,

вы, к водопою скачущие лани,

где похоронен Нико Пиросмани? —

скажите мне.

Я сбился с ног.

Все спутано. Все скомкано.

Как стрелку размагниченного компаса,

меня

кр

ужит.

Я ошалел от буден.

Могилы нет.

И никогда не будет!

Художнику могила не нужна!

Безденежны, бездомны, безобидны,

приставка «без» и в смерти им верна —

они бессмертны, — значит, безмогильны!

Но если повстречается сирень,

вы к ней чело горячее приблизьте,

вы знайте —

            это прорастают кисти

художника,

          худого, как свирель…

 

Каракумы,

                Каракумы…

Проклинаем рюкзаки!

Мы идем по Каракумам,

и за нами ишаки.

Нас двенадцать робинзонов,

нам плевать на горизонт —

в Каракумах горизонты

закруглились в колесо!

Я обуглился, как ящер

или доменная печь,

я могу —

      как спичкой —

                      пальцем

саксаула куст поджечь!

С миражами нету сладу —

в миражах вода бежит…

Дайте нам по автомату —

расстреляем миражи!

Но бубновым барабаном

Каракум лежит, багрян.

Наши ноги барабанят

в этот вечный барабан.

И невиданным обманом,

миражом в тиши песков

поплыла под барабаны

эта песня ишаков:

«…по Каракумам с грустной думой

 натощак

шагал ишак, шагал, угрюмый,

кое-как,

пустыня жжет, как сковородка

на огне,

а по спине гуляет плетка,

по спине,

вот так веками, ишаками,

по пескам

возили грузы, доставалось

ишакам,

меня гоняли, и впрягали,

и пешком,

и потому меня прозвали

ишаком,

ах, путь-дорога без дороги

нелегка,

кто пожалеет хоть немного

ишака,

на мне, поверьте иль проверьте,

столько ран,

и бьют по шкуре после смерти

в барабан…»

Но мы добрались до воды.

Мы пили. Нам сводило скулы.

И под абстрактным саксаулом

легли — ни живы ни мертвы.

А я вступил на караул,

такой нелепо обязательный.

Спит Каракум…

               Мой нос, как мул,

навьючен

          черными

                     глазами.

 

Я предан, как правда,

я холост, как холст,

я шарф твой хватаю, как ящеркин хвост,

но ты ускользаешь в московское лето,

в звенящую клетку —

                     в полуночный дождь,

и выслушав всю телефонную ложь,

 я черную трубку повесил за это!

Как любят поэты — не любят поэтов.

И в звездных постелях,

                             подобные флейтам,

поэты лежат..

                    Прибеги, принесись,

любимая — мой сумасшедший флейтист!

Пускай обожжет твои оранжевый

рот мой флейтовый, мой фиолетовый рот!

Четыре стены четвертуют поэта.

Четыре стены,

                  как четыре портрета, 

с которых сбежала, не ведая риска,

натурщица,

             ящерица,

                           флейтистка….

И выцвела б музыка в седенький волос,

но нас выручает наш внутренний голос —

он бьется, как в флейте дыханье флейтиста,

и льется мелодия

                        чисто-пречисто…

Мой внутренний голос —

горячая льдинка.

Да здравствует тот музыкант-невидимка,

который во все неудачи на свете

 играет на флейте,

играет на флейте!

А женщина мокрой Москвою идет.

Зеленая ящерка…

Хвост отрастет…

Но ночью ты вместо коричневой флейты

 сжигаешь одну за другой сигареты…