Но нѣтъ, она не сдѣлала, а между тѣмъ она уже все лѣто была въ связи съ художникомъ. И^[88] если тонко разбирать, то онъ зналъ это, несомнѣнно зналъ,^[89] не такъ зналъ, какъ знаютъ то, на что имѣютъ внѣшнія доказательства, но какъ зналъ свои ощущенія — несомнѣнно, но не видно. Знаю я одинъ характерный эпизодъ изъ ихъ жизни за это время. Вѣдь чтобы понятно было послѣдующее, надо дать понятіе объ ихъ чувствахъ.

Одинъ разъ она поѣхала въ городъ. Нужны оказались тѣ вещи, которыя, вы знаете, всегда нужны дамамъ, до зарѣзу нужны. Онъ, художникъ, долженъ былъ особенныя деревца на пруду дописывать.^[90] Она поѣхала. Очень спѣшила. Очень хороша была собой, онъ говорилъ. И она раза два между разговора упомянула, что ей скучно дѣлать порученіе художника въ городѣ, давая понимать, что онъ на дачѣ.

Вдругъ на него нашло сознаніе, что все кончено. Она измѣнила. Онъ пошелъ къ художнику; его сожитель сказалъ, что онъ въ ночь уѣхалъ въ городъ.^[91] Тутъ вспомнились ему поѣздки въ городъ частыя, въ пыль, безъ достаточныхъ предлоговъ.^[92]

Стало быть, все уже было. Она уже сдѣлала такъ, какъ ей по здравому разсудку слѣдовало сдѣлать.^[93] Онъ не могъ усидѣть дома и поѣхалъ въ городъ. И не просто поѣхалъ, а взялъ ривольверъ, чтобъ убить ее и его.

Это страшное рѣшеніе пришло ему какъ самое естественное. Но вышло совсѣмъ другое. Они встрѣтились на дорогѣ. Онъ увидалъ ее еще издалека. Она возвращалась домой свѣжая, веселая, довольная. И въ первую минуту встрѣчи онъ увидалъ на ней то сіяніе счастья, которое было для него всегда главнымъ внутреннимъ доказательствомъ ея измѣны. Когда она увидала его, она улыбнулась, ему показалось — насмѣшливо (надъ нимъ смѣется и съ нимъ), но сейчасъ же выразила безпокойство.

— Что съ тобой. Куда ты?

Онъ хотѣлъ солгать, но не могъ. Онъ сѣлъ къ ней въ пролетку и раздавилъ картины, которыя она везла. Это разсердило ее. Какъ будто она имѣла еще право сердиться.

— Что съ тобой? Что ты какъ шальной?

— Я не могу такъ больше.

Они вышли и пѣшкомъ пошли до дома.

— Я измучался.

— Ахъ, это Леонидъ Николаевичъ? Полно, какъ тебѣ не совѣстно.

И началось. Въ губахъ радостная игра улыбки, которую не въ силахъ сдержать. И насмѣшки и не увѣренія, она не хотѣла спуститься до увѣреній. Какъ можно думать и мучаться такимъ вздоромъ? Такъ все хорошо. Зачѣмъ портить жизнь?

— Ну, если тебя мучаетъ, я не буду видѣть его. Хоть это глупо, унизительно для меня. Но какъ хочешь, мнѣ дороже всего ты, твое спокойствіе.

А она уже измѣнилаему и хотѣла продолжать измѣнять. Но онъ повѣрилъ ей, и никогда она такъ прекрасна не казалась ему. Никогда онъ такъ страстно не любилъ ее.^[94] Онъ въ первый разъ, взявъ пистолетъ, далъ ходъ звѣрскому чувству, и усилилось другое звѣрское чувство. Оно одно, только съ другого конца.

Этотъ эпизодъ кончился. Художника она явно не видала больше, да онъ уѣхалъ. И жизнь пошла какъ будто лучше. Но все тоже карауленье другъ друга.^[95] Но годъ прошелъ хорошо, ревности и поводовъ къ ней не было. Только были ссоры и тѣже иногда отчаяніе у него, раскаяніе, зачѣмъ онъ навязалъ себѣ на шею эту муку, попытки избавиться и сознаніе, что погублена жизнь, надо тянуть до конца, и тѣже примиренія и сближенія. Но внутренней связи никакой. Каждый смотрѣлъ на другого какъ на существо, которое ему нужно, на которое онъ имѣлъ права, но которое своихъ правъ не имѣетъ.

Жили они еще годъ. Но тутъ наступилъ тотъ самый экзаменъ, на которомъ ему надо было показать, какъ вы изволите говорить, что какъ легко по здравому разсудку, по свободѣ разойтись, чтобъ никому не было хуже, a всѣмъ было лучше. Какъ можно пріятнѣе и лучше.

Вотъ такъ-то и шло дѣло еще^[96] годъ. Родился еще ребенокъ. Увеличивались и привычка, и прелесть женатой жизни, и страданія. И кажется, непропорціонально. Если бы тогда вы видѣли его, вы бы не сказали, что онъ несчастенъ, онъ самъ бы не сказалъ этаго про себя. Какъ человѣкъ съ началомъ губительной болѣзни узнаетъ весь ужасъ своего положенія послѣ, когда болѣзнь разразилась. То, что его мучало больше всего, про то-то и нельзя было говорить, особенно съ самымъ близкимъ человѣкомъ, съ женою. Онъ послѣ уже говорилъ мнѣ, что мученіе увеличивалось тѣмъ, что онъ не зналъ, его ли этотъ послѣдній ребенокъ или того бѣлаго художника, который писалъ на пруду деревья; то онъ былъ увѣренъ, что да, то былъ увѣренъ, что нѣтъ. Бѣдствовалъ онъ ужасно. А отчего бѣдствовалъ? Оттого, что его супруга была для него только, только сладкій, вкусный кусокъ, который онъ ѣлъ, и чѣмъ слаще былъ кусокъ, тѣмъ яснѣе ему было, что непремѣнно этотъ сладкій кусокъ хотятъ съѣсть и съѣли отчасти или рано или поздно съѣдятъ другіе. Ѣздили они заграницу. Все будто бы она развивалась. А собственно одно и у ней было. Она знала, что она сладкій кусокъ, и надо увеличивать, поддерживать и сохранять его сладость. Такъ и дѣлала.^[97] Что жъ, это особенная была натура, мелкая, ничтожная? Нисколько. Это былъ звѣрь, какъ звѣрь, хорошій звѣрокъ, ласковый, хитрый, красивый и умный.^[98]

Ну вотъ-съ, продолжали они жить примѣрными супругами. И вотъ случилось, поѣхали они на лѣто въ деревню къ его брату, совсѣмъ въ другой сторонѣ, гдѣ была дача. Онъ началъ заниматься агрономіей. Было дѣло въ серединѣ лѣта.^[99] У ней были знакомыя сосѣдки: женщина врачъ — славный человѣкъ — тоже о свободѣ толковала. Приходитъ онъ разъ домой изъ сада за забытыми черенками, — онъ прививалъ, — и видитъ, она идетъ домой.

— Откуда ты?

— Я гуляла?

— Гуляла?

Смотритъ, сіяетъ ея лицо. Такъ сіяетъ, какъ сіяетъ только отъ любви, отъ^[100] звѣрской. Вернулся онъ домой, нашелъ докториху, слово за слово, и разсказала она ему, что недѣлю тому назадъ пріѣхалъ художникъ и живетъ у священника. Пришла обѣдать. Хочетъ удержать сіянье и не можетъ. Такъ хороша, какъ никогда не была. Моя она,^[101] а не я причиной этаго сіянья, а онъ. Не сталъ ничего говорить и тоже, какъ звѣрь, какъ тигръ, скрылъ все и только проще, естественнѣе былъ. И такъ и оставилъ. Моя, но не моя, еще слаще она показалась ему. Не моя, но моя. Онъ что больше любилъ, то больше ненавидѣлъ. И ненависть перерастать стала. Онъ жилъ и стерегъ. Художникъ не показывался.^[102] Что онъ перестрадалъ! Онъ ничего не зналъ, но видѣлъ, что она знаетъ, что онъ тутъ, и видитъ его. Упомянуть его имя онъ не могъ. Такъ прошла недѣля. Онъ объявилъ, что ѣдетъ въ городъ на сутки, и уѣхалъ. И, разумѣется, отослалъ лошадей и вернулся домой вечеромъ, ночью и видѣлъ самъ, какъ онъ бокомъ, оглядывая[сь], подошелъ къ балконной двери, поколебался и быстро шмыгнулъ. Нѣтъ, ножъ садовый не хорошъ. Я вбѣжалъ къ себѣ, у меня былъ кинжалъ. Да. Я не помню, какъ я вбѣжалъ. Да, мою, мою жену, мою! Онъ выскочилъ въ окно. На ней была одна рубашка, она подняла обнаженныя руки и сѣла на постели. Да! Какъ же, отдамъ я свое! Я подбѣжалъ и воткнулъ кинжалъ съ низу и потянулъ кверху. Она упала, схватила за руку меня. Я вырвалъ кинжалъ руками. Кровь хлынула. Мнѣ мерзко стало отъ крови ея.

— Гадина, пропади, — и я^[103] кулакомъ ударилъ ее по лицу и вышелъ къ горничной и къ слугѣ.

— Подите, скажите уряднику. Я убилъ жену.

Я сѣлъ у себя и выкурилъ папироску. Докториха пришла.

— Подите къ ней.

— Зачѣмъ?

— Подите.

— Умретъ?

— Да.

Что-то дрогнуло во мнѣ. «Ну, и лучше». Я подошелъ къ двери. Открылъ. Она лежитъ, изуродованное лицо, и распухла, и посинела щека и глазъ. Боже мой! Что я сдѣлалъ. Я только что, самъ не зная зачѣмъ, хотѣлъ упасть на колѣни, просить чего-то. У! Она поманила.

— Прости меня, прости, — сказала она.

Я молчалъ.

— Я не могла, я не знала. Я гадкая, но я не виновата, право, не виновата. Прости. Но неужели я умру? Неужели нельзя помочь? Я бы жила хорошо... Я бы... искупила.

Откуда она взяла эти слова? Но ничего нельзя было сдѣлать. Она умерла, меня судили. Я Позднышевъ. И оправдали, скоты. Такъ вотъ что. Вотъ и перенесите. А что старикъ вретъ.