— Так точно! — ответил Петр Николаевич и улыбнулся.
Большие карие глаза невесты с суеверным страхом смотрели из-под белой венчальной фаты на красные толстые пальцы попа с черными ободками под ногтями, на распятого Христа, скорбно уронившего голову, на строгие, нелюдимые лики святых. Она стояла перед налоем рядом с Петром Николаевичем. Кружилась голова. Часто-часто билось сердце…
В жизни человека бывают минуты, когда он с особенной остротой ощущает бег времени. Так пассажиры дальнего следования, достигнув крупной станции, вздыхают облегченно и вместе грустно — много верст отмахал поезд от родного дома!
Под фатой не видно было слез Наденьки. Но она плакала слезами радостными и горькими.
Быстрой птицей пронеслось детство и помнился каждый взмах сказочных крыльев. Чопорные классные дамы и милые, озорные шалости девочек; не богато, но красиво убранные детьми и Маргаритой Викторовной рождественские елки, угрюмые Петины соловьи-невольники и веселые, не унывающие дрозды в садках под потолком, голуби, воздушные змеи, катанье на коньках с хохотуньями-девчонками — все далекое и невозвратное.
Петр Николаевич стоял подняв голову. Наденька украдкой поглядывала на его открытое, смелое лицо. Он был для нее всем — и прошлым, и настоящим, и будущим. В отношении Наденьки мало было бы сказать «она любит его», она не мыслила себе существования без ласкового света с детства родных глаз его, без смелых мечтаний, которых она сначала пугалась, потом уверовала в них, без чистого, как лесной ручей, голоса его.
«Петя, Петя! Знаешь ли ты, как я люблю тебя, родной мой!..» — шептала она, глотая слезы.
Петр Николаевич весь отдался вдохновенной минуте венчания…
Третьего дня он подал рапорт командиру бригады. Просил разрешить ему «вступить в гражданский брак с девицею Надеждой Рафаиловной Галицкой».
Генерал вызвал председателя суда общества офицеров. Петр Николаевич неприятно удивился, когда в кабинет вошел… капитан Сегеркранц. «Вон кому поручен надзор за нравственностью господ офицеров!» — подумал он, отдавая честь.
— Подпоручик Нестеров просит разрешения жениться, — сказал генерал, с трудом сдерживая улыбку. — Какое у вас мнение на сей счет, господин капитан?
Сегеркранц сузил глаза и неожиданно засмеялся:
— Ах, молодость, молодость! Так и не терпится надеть тяжкие вериги супружества!
— Я несколько иного мнения о семье! — заметил Нестеров, выпрямившись.
— Ну разумеется! — всплеснул руками Сегеркранц. — В девятнадцать лет и кладбище — только место для слушания соловьев. — Сегеркранц повернулся к генералу. — Я думаю, ваше превосходительство, что надо бы повременить, мы еще мало знаем подпоручика Нестерова. — Сегеркранц сделал паузу, наслаждаясь бледностью, выбелившей лицо Петра Николаевича, и продолжал: — Да, мы еще мало знаем его, но, принимая в расчет то обстоятельство, что господин подпоручик фактически проживает под одной крышей с восхитительной Надеждой Рафаиловной, с которой я имел честь познакомиться при визите, и что эта совместная жизнь без венчания вызывает… э-э… различные толки и пересуды, считаясь… э-э… с данными обстоятельствами, суд общества офицеров не возражает против женитьбы подпоручика Нестерова.
Генерал написал на рапорте: «Отдать в приказ», — и, поднявшись, сказал громко и добродушно:
— Поздравляю, господин подпоручик!..
Теперь, стоя под венцом и слушая старческий, монотонно жужжащий голос попа, Петр Николаевич вспомнил об этом разговоре в кабинете командира бригады.
Нет, не вериги, а крылья принесла ему Наденька. С ней он пойдет в самые метельные дали и ему будет солнечно и легко.
Петр Николаевич поднял глаза. На купольном своде церкви тускло синели намалеванные звезды и Саваоф почему-то напоминал Можайского, парящего на своем аэроплане.
«Летать — вот призвание мое. Строить аэроплан и летать! — с охватившим всего его трепетом думал Петр Николаевич. — Да, да, Дина будет опорой мне в опасном предприятии. Я еще не говорил ей о проекте моего аэроплана, который уже продуман во всех своих частностях…»
Петр Николаевич увидал профиль Наденькиного лица под медным венцом с крестом наверху и удивился прелести очертаний ее носа, губ, подбородка, шеи, будто тончайший резец влюбленного в свое творение ваятеля создал эти формы для того, чтобы люди славили его искусство.
«Боже, как она красива!.. Столько лет мы были вместе и я не знал, что она так хороша…»
Ему хотелось отбросить фату и целовать, целовать Наденьку в нежные, вздрагивающие губы, но до заветного поцелуя еще было далеко. Еще предстояло водить невесту вокруг налоя и петь «Исайя, ликуй!..»
Петр Николаевич, по случаю получения чина поручика, пригласил к себе лучших солдат батареи Олейника и Васильева.
— Что вы, ваше благородие…
— Как можно! В гости к ахвицеру… — польщенные, но испуганные неожиданным и неслыханным приглашением, вполголоса проговорили солдаты.
— Никаких отговорок! — начальственным тоном сказал Нестеров. — Завтра жду вас у себя.
И вот теперь Олейник с Васильевым стояли в прихожей, смущенно переминаясь с ноги на ногу. Слышались переливы буйно-тоскливой песни. Солдаты узнали голос командира батареи:
Из гостиной вышла маленькая женщина с веселым, очень красивым лицом.
«Поручица!» — догадались батарейцы.
— Милости прошу, господа. Раздевайтесь.
Солдаты продолжали стоять в нерешительности. «„Милости прошу, господа“. Такого обращения мы и во сне не слыхивали. Чудно, право!..»
— Ну, смелее же, смелее! — улыбаясь, тормошила их Наденька и показала на плакат, висевший в простенке.
Рукою поручика на плакате было написано:
«ЧИНЫ ОСТАВЛЯТЬ ЗА ДВЕРЯМИ».
То ли от необыкновенного этого плаката, то ли от приветливого голоса молодой женщины, но солдаты, с ощущением минутной дерзости, быстро сняли шинели и прошли в гостиную.
Петр Николаевич опустил крышку пианино, приветливо улыбаясь, протянул руку:
— Здравствуйте, батарейцы!
— Здравия желаем, ваше благородие! — отчеканили Олейник и Васильев, вытягивая руки по швам. Поздороваться с поручиком за руку они не посмели, считая это недопустимым.
У празднично уставленного стола хлопотал денщик Петра Николаевича Федя Загоняйко, худощавый, невысокий солдат с очень подвижным лицом и быстрыми маленькими глазами.
Командир батареи встал, пригласил к столу:
— Прошу, прошу.
Олейник и Васильев в один голос смущенно заговорили:
— Никак не можно, ваше благородие!
— Сидеть за одним столом нам не положено по уставу.
Петр Николаевич разозлился:
— Вы читали плакат в прихожей? Чины остались на вешалке, здесь — товарищи по батарее. Садитесь! Ну!.. Обидеть меня хотите?
Олейник и Васильев несмело подсели к столу.
— Канонир Васильев, бомбардир-наводчик Олейник, развернуть батарею по фронту! — шутливо скомандовал Петр Николаевич и наполнил большие рюмки водкой. — В ознаменование производства вашего командира батареи в чин поручика — залпом! Огонь!
Все разом опрокинули в рот рюмки.
— Ха-ха-ха! — стоя в дверях, рассмеялась Наденька. — Ну, если вы и из пушек так дружно стреляете, быть вам нынче победителями!
— Дай бог! — вздохнул пожилой, с редкими, будто выеденными молью, усами канонир Васильев.
— Так и будэ! — с лихой торжественностью гаркнул Олейник и, устыдившись того, что голос его прозвучал слишком громко, вскочил и стал объяснять поручице: — У пушки самая что ни на есть наиглавнейшая часть — затвор. Сними его — и пушка не страшнее колодезного журавля. А в батарее, вашскородь, голова всему — командир. И вот… стало быть… с нашим Петром Николаевичем, извиняйте, с их благородием господином поручиком мы всей бригаде утрем нос!