Зарайский задумчиво поднял брови.

— Мечта и сейчас со мной. При первой возможности я постараюсь попасть в Париж, пройду там обучение на аэроплане и вернусь в Россию крылатым.

— Ах, какие девочки в Париже!.. — закатил глазки Лузгин, и все захохотали, в душе завидуя князю Зарайскому: для него не существовало в жизни преград.

Петра, между тем, мучили сомнения. Согласится ли Наденька поехать с ним в эдакую даль? Он ведь принял свое решение очертя голову, не спросил Наденьку, готова ли она к столь крутой перемене в ее судьбе. Можно ли венчаться, когда ей нет еще и семнадцати лет?..

Петр знал, что Наденька любит его, толстая связка писем — красноречивый тому свидетель. В письмах она сказала ему очень многое, на что, быть может, не отважилась бы с глазу на глаз. Но продолжает ли Наденька любить его? Вот уже больше недели от нее нет письма.

С такими, примерно, мыслями шел Петр на царский смотр.

Под торжественные марши оркестров вступили в Красное село колонны молодых подпоручиков — выпускников Петербургских военных училищ. У каждого на левом плече, под погоном, белел высочайший приказ о производстве в офицеры.

Веселые солнечные зайчики прыгали на окнах деревянного дворца командира гвардейского корпуса графа Шувалова, на трубах оркестров, на кокардах, погонах, эфесах сабель. Гордое, прекрасное чувство волновало сердце: «Отныне ты офицер русской армии, подпоручик». Для девятнадцатилетнего юноши, изрядно похлебавшего кадетских и юнкерских щей, это что-нибудь да значило.

— Царь!.. Царь!.. — прошелестел по рядам торопливый шепот.

Петр пригляделся. У высокой гранитной колонны, среди пышных, сверкавших золотом погон и орденов генералов и высших сановников, стоял довольно-таки невзрачный полковник с рыженькой бородкой, в красном чекмене гвардейских казаков.

«И это — император всероссийский?!» — разочарованно подумал Петр. На портретах государь выглядел куда солиднее.

Теперь он щурил от солнца свои бесцветные глаза и натянуто улыбался не то чтобы мягкой, а какой-то безвольной улыбкой…

Царь что-то сказал, голос его достиг лишь ближних рядов, но все догадались, что он поздравлял вчерашних юнкеров с производством в офицеры. Раскатистое «Ура!» пронеслось из края в край. Оркестры заиграли «Боже, царя храни».

Колонна напоминала установленный на Дворцовой площади в Петербурге огромный обелиск, который венчал ангел с крестом. Некоторые юнкера утверждали, что если поглядеть в бинокль, ангел покажется удивительно похожим на императора Александра Первого. Строитель Исаакиевского собора Монферран возводил этот обелиск в честь победы Александра над Наполеоном.

Петр снова бросил взгляд на царя. Верзила-генерал в оплетке аксельбантов, весь изогнувшись и побагровев от натуги, что-то шептал на ухо государю, который по-прежнему глядел перед собой рассеянно и бесстрастно.

По какой-то странной ассоциации вспомнился краснолицый жандармский ротмистр на профессорской кафедре в университете и хриплый окрик его:

— Господа студенты! Пр-редлагаю р-разойтись!..

Маргарита Викторовна всплеснула руками в радостном материнском испуге. Прошло всего два года, как ее Петушок, ее Петюшка окончил корпус и уехал в Петербург. Только два года! А теперь перед ней стоял стройный офицер в новеньком сюртуке с двумя рядами блестящих пуговиц, с высоким воротником из черного бархата, в золотых погонах, в щегольских сапогах со шпорами.

В серых с голубинкой глазах под широкими, почти прямыми бровями появилось новое выражение — твердое, мужское. И только в круглом нежном подбородке оставалось еще что-то детское, бесконечно родное.

Маргарита Викторовна обняла сына, долго, неистово целовала его в губы, лоб, щеки.

— Ну, ты приехал, Петушок, конечно, ненадолго. Снова упорхнешь куда-нибудь далеко-далеко… — говорила сквозь слезы Маргарита Викторовна. Она хотела услышать, что он будет здесь, в Нижнем Новгороде или, может быть, где-нибудь рядом, но намеренно спросила о самом худшем — такова была наивная и милая самозащита матери от внезапной дурной вести.

— Далеко, мама, — тихо ответил Петр. Ему было жаль огорчать ее. — Далеко. На Дальний Восток.

Маргарита Викторовна потерянно охнула и, опустив руки, взглянула на Наденьку, неслышно вошедшую в комнату. Мать сразу догадалась о причине отъезда ее Петюшки на край земли.

— Уже договорились? И втайне от матери? Да что же это? Заговор?

Наденька метнулась к Маргарите Викторовне.

— Одну оставляете… Совсем одну. Я с ума сойду в пустом доме… — задыхаясь, говорила Маргарита Викторовна. Ей было и очень горько от предстоящего одиночества и вместе с тем солнечными бликами сверкало счастье в ее заплаканных глазах.

— Благословите, мама, — попросил Петр и опустился перед нею на колени.

Наденька тоже стала на колени.

Вот они, ее дети, самые близкие, самые дорогие существа. Через несколько дней они будут далеко. Вся жизнь прошла перед ней в эти минуты, вся ее трудная вдовья жизнь. Как лейтмотив звучала в ней любовь к детям, мечта увидеть их счастливыми.

Она запустила пальцы в светлые, шелковисто-мягкие волосы сына, а другой рукой обняла голову Наденьки, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не разрыдаться, смахивая краем плеча слезу со щеки…

Петр и Наденька в одном порыве стали целовать руки Маргариты Викторовны, те самые руки, что вынянчили их обоих, руки, что дали им хлеб и ласку, руки, что научили их любимому искусству — музыке.

Петр встретился глазами с Наденькой. Он не мог оторваться от ее глаз — темно-карих, почти черных, но таких ясных и чистых, словно то заветное, с детства знакомое место на Волге, за Откосом, куда он в погожие дни любил ходить глядеть на дно: глубоко, а все видать — каждый камешек, каждую былинку.

В дверь постучались. Петр и Наденька быстро поднялись с колен. Вошел коренастый розовощекий подпоручик.

— Данила Георгиевич! — воскликнула Маргарита Викторовна, заключая его в объятия. На нее теперь напала говорливость: — Да ты стал совсем неузнаваем!.. Полно, тот ли это Данилка, что пел вместе с Петюшкой на клиросе в кадетском корпусе, устраивал всяческие пакости дежурным офицерам-воспитателям и выручал от голода и скуки друга, попавшего в карцер? Тот ли это Данилка?

— Тот, — с напускной степенностью подтвердил Петр. — Только уши стали длиннее, не в обиду будь сказано.

— Спасибо! — сказал Данила и покраснел.

Наденька так звонко расхохоталась, что и Маргарита Викторовна не удержалась от улыбки…

Вечером Петр и Наденька пошли к высокому Откосу над Волгой. Сюда они часто приходили слушать ласковый плеск волн, подставлять лицо свежему ветру и мечтать о будущем, которое казалось им сказочным кораблем, берущим на борт только влюбленных.

С вздыбленного, как утес, берега открывался вид на широкие просторы уходящих вдаль полей и лугов.

Позже, когда звезды, выткав золотой узор, блестели мягким, мерцающим, немного таинственным светом, любили Петр с Наденькой слушать соловья. Наденька вспомнила, как изредка, бывало, щелкали соловьи в Петиной клетке. Но, боже, как не похожи те жалкие посвисты на эту вольную свирель! Прав Петя: соловьи в неволе не поют.

Теперь Петр сел рядом с Наденькой на траву у самого обрыва. Была одна из тех удивительных майских ночей, когда в природе все обновлено, все молодо, все радует сердце. Лопались последние почки, и от берез, кудрявых, в маленьких стрельчатых листочках, тянуло пьянящим ароматом. Земля в острой щетинке молодой травы, умытая росой, пахла чем-то терпким и приятным. Старики говорили, что в такие ночи земля пахнет пирогами.

Внизу шепталась о чем-то с тальником река. От ее глухого, вкрадчивого шума, от луны, серебряной зайчихой бежавшей навстречу белым, как пена, облакам, от теплых потоков воздуха, что тихо ворошили густую копну Наденькиных волос, Петру казалось, будто они плывут среди ветра, волн и безбрежного неба…

Он вдруг запел мягко и грустно, начав с середины, будто продолжая песню, зародившуюся в душе: