—Плохо,—хозяин уселся на тюк соломы, приготовленный для свежей подстилки, и насмешливо посмотрел на стоящую перед ним на коленях женщину,—ты словно взбесившаяся малолетка, что впервые вырвалась из-под родительской опеки.

Лиза сникла. Она не очень то рассчитывала на похвалу, скорее впервые с удовольствием делала то, что любила. Что ж, за удовольствие приходится платить.

—Не стыдно взрослой бабе играться в куклы?

—…?—удивление прорвалось сквозь тоску от обиды и непонимания и даже приглушило страх наказания.

—Сколько у нас ртов? На сыр, считай ничего не остается, съедаем его больше, чем нового делаешь…

—Но, коровы…

—Цыц, рабыня,—легкая тонкая палочка длинной в полтора локтя, с которой Алекс ходил по коровнику, хлестко ударила по плечу,—об этом, ты мне должна была сказать еще месяц назад. Понравилось вкусненькое…

Плечо почти не болело, так, ныло слегка, синяк конечно будет, но с ударом розгой смешно сравнивать, о плети и речи нет. Лиза о боли забыла мгновенно, она напряженно пыталась понять, куда клонит ее странный хозяин.

—Молчишь, ленивое животное. Понравилось чужими мозгами жить. Посудой звенеть, коров доить, да на пастбище бегать и твои малолетки смогут. Долго ли от работы пробегаешь? Сыром можно и с поротой задницей заниматься.

Ловите челюсть…

Лиза оторопела. Любое наказание, самая жестокая порка, стали бы облегчением, лишь бы понять Чужака. Дурой она не была, знала и умела гораздо больше, чем коров обихаживать, да на кухне шуршать. Сыроварня, вообще, шла по разряду отдыха для души. И тупой злобы взбесившегося на ровном месте самца Лиза давно не боялась. Будь на месте Алекса Рэй или Григ, она бы даже не взволновалась. Упасть в ноги, привычно перетерпеть неизбежное избиение. Сколько раз это уже бывало… жизнь же течет по прежнему.

—Все щенков под юбками прячете… Не боитесь, что вцепятся в задницу?

Конец прута больно уперся снизу в подбородок, заставил поднять голову и взглянуть в рассерженные глаза страшного хозяина.

“Рассерженные?”

Вымороженные до жестокости сильнейшим напряжением ожидания.

Мысли Лизы засбоили словно ноги у лошади перед нежданным препятствием и порскнули вспугнутыми зайцами в разные стороны.

“Ну же! Включай мозги. Сколько мне еще Карабаса Барабаса изображать?! А Карлсона даже не предлагайте. Хочу стать Чудищем из “Аленького цветочка”.

Думай, Лиза, думай. Шевели мозгами! Это у Грига они давно превратились в кусок промаринованного винным уксусом мяса. После переселения он всего раз поступил по-хозяйски—добыл Рьянгу. Да и то облажался. Оплатил покупку самым идиотским способом. А хутор тащили вы, бабоньки. Вы горбатились, еще и козлов этих ублажали. Думай Лизка! Ты сейчас самая сильная в вашей совсем не святой троице.

Зита до сих пор лишний раз мне на глаза сунуться боится. Какой из нее сейчас советник. Подгадил сыночек, постарался. И, ведь, не всосал крысеныш. Все зубки точит. А мать страх трясет, аж скулы сворачивает. С бессильным ужасом ждет баба, когда надоест хозяину злобное бухтение за спиной и полетят от крысеныша клочья шкуры и шматки мяса. Про обещание отправить сынка в солдаты давно себе приказала забыть. Пожалел хозяин бабу, подарил надежду в минуту благодушия, а крысеныш за мамкиной спиной в злобе последний ум утопил, бессмертным себя посчитал. Григово отродье. Такому злобному идиоту жизнь оставлять—свою смерть дразнить. Вздернуть на воротах, раз сам на петлю нарывается.

Гретта сейчас пытается себя в кучу собрать. Не было пулемета в амбразуре, амбразуры, и той, не было. Вот только для Стойкого Оловянного Солдатика все было всерьез, настоящий огромный страх рвал маленькое женское сердце. По самому краю прошла Стойкий Оловянный Солдатик, осталась жива. И сердце выдержало, не взорвалось кровавыми брызгами, но Гретту, после всего, словно по земле размазало. кончились силы.

Твоя очередь, Лиза, соберись.

Драконово средневековье. Ну почему нельзя созвать нормальное производственное совещание, назначить себя генеральным, их директорами, выдать направляющий пендаль и пусть рулят. Все же так просто. Эти бабы, по мозгам, не хутор, завод вытянут, вон как этих гамадрилов в руках держали, те и не поняли, кто политику партии определяет. Мужик ить! Папашу его с мамашей по башке коромыслом. Столб и опора. Пенек трухлявый! Одна морока с расстройством. Мозги если и были, в стручок стекли еще в ополчении. И братан старшенькому под стать…

Я нужен гамадрилов гонять, на вышке бдить, да планты великих свершений измысливать, лишь бы мешался не сильно. Скажи такое в прямую, перепугаются до донышка и в раковину. Хрен достучишься. Устали они юлой крутится, детей прикрывать, спины под плеть подставлять, под кобелей этих ложиться. Они о стене каменной мечтают. Отдохнуть… пожить спокойно… а вместо стены я, с мечтой и верой в прекрасное далеко… Жизнь… мать ее.

Давай, Лизонька, давай, бабонька… собирай мозги в кучу.

И… раз!

Выход силой[36].”

Бессмысленные, затуманенные нарочитым страхом, мужчину, тем более хозяина, положено бояться, глаза блеснули на безжалостно вздернутом лице задавленными слезами и тут же исчезли под веками, заслонились ресницами. Перепуганная рабыня покорно ждет наказания.

Но через удар сердца веки с ресницами резко взлетели вверх и в Алекса впился острый, внимательный взгляд.

Выход волей.

Первый шаг сквозь страх и недоверие.

Еще один Стойкий Оловянный Солдатик не глядя нащупал ногой земляную ступеньку, погладил землю и, рывком оттолкнувшись от дна окопа, изо всех сил цепляясь руками за воздух, взлетел на бруствер.

16.06.3003 год от Явления Богини.Хутор Овечий.Ночь

Можно было разбудить Рину, но Алекс пожалел соплячку. Вода в баке на крыше за день хорошенько прогрелась. Хуторяне предпочитали плескаться в уличных душах. Правда там приходилось вместо мыла использовать щёлок и помывка такой толпы занимала больше времени, зато не приходилось потом драить моечную. Вся баня воспринималась как неимоверная роскошь. Огромная же деревянная купель вызывала почти суеверный ужас. Хозяйская привилегия. Посягательство на нее воспринималось чуть ли не святотатством.

Прохладная вода ласково приняла усталое тело, подарила приятную легкость. Тусклый свет масляных светильников не напрягал глаза и Алекс впервые за нереально длинный день сумел раствориться в покое бездумья. Тишина, полумрак, треск горящих в печи поленьев и отблески огненных сполохов по бревенчатым стенам… Забылась колготня последних дней, Алекс словно оцепенел, потерял ощущение времени.

Ощущение холода вытолкнуло из нирваны, рывком вернулись все чувства. Дрова прогорели и печь рдела красными углями. Проснувшийся слух уловил чуть слышный шорох в соседней комнате. Алекс насторожился, но сразу же почувствовал во дворе спокойную Рьянгу и расслабился. Вылез, растерся полотенцем, как был, голышом, дошел до печки, засунул в топку три больших полена, пристроил на них маленькую железку на длинной железной рукояти и только потом соорудил подобие римской тоги из лежавшей на лавке у входа простыни. Еще раз оглянувшись на разгоревшиеся поленья, легко толкнул тяжелую дверь и перешел в предбанник, он же—раздевалка, он же—комната отдыха.

Гретта сидела на коленях у самой входной двери. Прямая спина, расправленные плечи. великоватые ладони лежат на коленях. И широко открытые, совершенно пустой взгляд. Услышав шум открывшейся двери, она медленно повернула голову. Алекс завороженно следил, как оживают, начинают блестеть и светиться мыслью, глаза на неподвижном лице.

Стряхнув оцепенение, сделал один широкий шаг и опустился на одну из широких пристенных лавок, устроился поудобнее и негромко приказал:

—Рассказывай.

Повествование затянулось. Больше часа Гретта говорила неестественно спокойно и почти безразлично. Она так и осталась на коленях, но плечи посунулись и тело как-то сразу отяжелело. Руки уже не просто лежали, они упирались в колени. Алекс вслушивался в чуть глуховатый, почти лишенный эмоций голос и не чувствовал ни лжи, ни стремления оправдаться или приукрасить прошлое. Женщина просто вывалила на него всю свою жизнь. Историю превращения капризной красавицы, дочери небедного гильдейского кузнеца, в “героиню спасшую столицу и государство”, маркитантку, шлюху и убийцу. Сломанную мечту о простом, своем и только своем, собственном мирке.