Печальными нежными голосами пели девочки в вечерней электричке — как большой песец порвал сети, опрокинул баркас и никто не вернулся назад, не спустился с холмов… И здесь нечего больше ловить…
Электричка мерно катилась. За окном, опережая, бежала упряжка, звеня бубенцами в морозном воздухе. Илья поскреб стекло левым мизинцем, скрюченным навечно. Это в бытность его бедным студентом старушка одна, Аленушка, укусила — чтоб пил по-человечески, по-русски, а не цедил, морщась, тварь, яд рожащая…
Илья смотрел в проталину на затуманенном стекле.
Лес кончился. Начиналась городская свалка, места богатейшие, но осваиваемые варварски и поверхностно. Какие-то фигуры в ватных стеганках ковырялись в мерзлой земле, искали в культурном слое что попадется. Вдоль путей брели в кольчужках лыжники с заиндевелыми хоругвями, возвращаясь с крестного хода. Проехали Дачные Пустоши, Ближнее Запустение, замелькал городской частокол. Пошел уже собственно город — буераки в несъедобном бурьяне, косогоры в снегу — град мал, древян, занесен по самые крыши и наречен Москва. Виднелись полуразрушенные зубчатые стены, обвалившиеся башни — там, где был сход снежных лавин. Так все и брошено было с тех пор: чего укреплять-то — по Книге — на погибель?.. Вдали, за городскими чертогами, как яишня с луком на старинных росписях, золотились купола Царь-церкви (по слухам — тож у них на посылках).
Показался утыканный горящими факелами ханский Курган. На вершине его громадная каменная баба-синильга, распахнув хлебало в матерном крике, занесла огромную метлу над обуялым страхом городом: «Ратуйте, крестославные! Идет орда рогатая, очередная! Шеломы блестят, шаломы слышатся… Прибудет много жида и пребудет их царствие…»
На соседней скамье бархатно, успокаивающе повествовали:
— Э-э, батенька, вспомните Русское Ханство — экая катахреза! — а ведь было же… Так и Московская Синагога, сей злой оксюморон… «И желтым звездам на забаву даны клочки твоих знамен…» Так что, брат мой, усталый, страдающий брат, — не падай душой! Сгинет все несметное, канет, распашется, как поле, — а Русь останется!
Илья уткнулся лбом в стекло и обозре очима своими семо и овамо. Далекие светлячки ночных церквей, лампадки в окнах домов. Там живут. Там не спят, спорят до посиненья, что огненней — пещь али геенна. Там дрожат всенощно возле ржавых ледяных радиаторов от ужаса грядущей Парниковой Напасти, напущенной злокозненными мудрецами-опарышами известного роду-племени.
Желтенькая, жалкенькая звездочка, я повторяю имя — звезда Кац, висела над Москвой — мерцающе светила, пульсировала, колядовала — гори, гори, не надо ора, все к лучшему в этом христианнейшем из скотных дворов других миров. И пусть даже дадут по тебе мешалкой, ан печатные пряники все-таки снимают со шкафа, влезая по лесенке приставной…
А электричка, наконец, докатилась, устало раздвинула двери, и все высыпали на морозный перрон. Скитаний пристань, Рим-Три. Вновь твердая родная почва под ногами — асфальт («жидовская смола», как убеждал толковый падаль Владимир Иваныч).
Они шли по перрону сплоченной дружной бригадой — Илья и его десятый «В», распевая «Почуй себя снежинкой в общем паде…» Симбиоз крепчал! Ах, мой Яхве, братание бродило в стылой крови. Это, кажется, у Пятачка или у самого Святаго Пуха висела над жилищем скрижаль: «Посторонним В». Своим В! Ибо и братья десятого поверили в него!
У спуска в подземный переход сподвижники и их Илья остановились.
— Пора домой, — вздохнула Лиза Воробьева. — Приближаться к человеческому жилью.
— Метро закрывается. Архангелы расступаются, — прогудел Евпатий. — Вот теперь, вдосталь погуляв, свежими и отдохнувшими, и можно приступать к выполнению домашнего задания.
— Надо еще зайти к подшефным, в пятый «В», — напомнил Ратмир.
— Передавать опыт и знания? — не удержавшись, ощерил рот с огрызками зубов Илья. — Как грамотно обложить данью приготовишек?
— Нет, — покачал головой Ратмир. — Мы просто учим малых сих Братству. Пусть они начнут раньше, чем мы. Больше шансов. Авось воздастся…
— Хорошо бы в ночное успеть, Павлуша зовет, — озабоченно заявили братья Волокитины. — Помочь просил патрулировать, трясти разжиревших лавочников. Только уж больно нынче холодно, опять ларьки жечь придется…
Илья вспомнил батьку-«архангела» и поежился.
Ратмир, внимательно смотревший на Илью, протянул ему круглую выпуклую пластинку — все тот же «щит пращуров» с выбитым «XV».
— Это значит: десятый «V», — объяснил он. — Победный! Не потеряйте, Илья Борисович. Лучше всего повесьте на шею, вот тут дырочка для веревочки. Это опас, пропуск. Всегда и везде, в любую погоду.
Разбитная Капитолина Федотова, внезапно зардевшись, сунула Илье записочку: «Элия + Капитолина. Дав. вмес. делать уроки!!!»
Евпатий приобнял доверительно:
— Род-то ваш древний, от Сына Звезды, вот уж был бой-воин… Может, предания какие сохранились, приемчики?
Мальчик, хныкая, извлек из отрепьишек зеленый леденец на лучинке:
— Хотите лизнуть на дорожку, отец учитель?
— До свиданья, Илья Борисович! — заговорили все. — Вале! Всего доброго! До завтра!
— До завтра! — помахал Илья.
Он стоял и смотрел, подбрасывая опас на ладони, как они сбегают по ступенькам.
«А как же я? — хотелось крикнуть ему. — Позовите меня с собой, братца-прозелитца! Я стану бродить по классам и учить, что основа мира — Единое. «Возьмите веник, — буду говорить я. — И слушайте притчу». И, кстати, я тоже хочу постоянно выигрывать, а не изредка выпрашивать».
Хотенье такое принесло неожиданный результат. Откуда ни возьмись, возникнув из вокзального охлоса, возможно, слепившись из белка падающего снега и желтков лунного света, — на Илью налетела Василиса — в той же разбойничьей, невероятной роскошной шубе до пят, схватила его за руку:
— Ты здесь… Где ты ходишь, я вся обыскалась, пойдем скорее…
Она повлекла его в какой-то грязноватый, пахнущий мокрыми песцами подъезд, куда-то вниз по темной лестнице, заботливо стряхивая по пути с его плеч снежные хлопья. Илья машинально семенил по ступенькам.
«Шо? Шо такое, Яхве? — перепуганно метались мысли. — За что завучиха меня тащит? План Урока вовремя не сдал, проповедь игнорировал… разъяснение вышло «Нащот жыдов», так ахнули, опомнились, самокатчик наказ привез: считать евонную заранее обдуманную педагогическую деятельность растляющей… и посадить на цепь… по месту обнаружения…»
Вот и лестница кончилась, под ней была запертая на ржавый замок дверь пытошной подсобки, рядом валялись метлы, колодки, сломанные стулья, лопаты. Василиса прислонилась к столу без одной ножки и распахнула шубу. Приятная неожиданность — она была совершенно голой. Праздник, что ли, сегодня какой-то славнославянский?
— Ну, Илюшенька…
Он чуть подсадил ее на край стола, лихорадочно копаясь в своих меховых штанах, рвя примерзшие крючки, расшнуровывая ширинку, доставая своего заиньку… И вот — сладостное вхожденье в обволакивающую нежность, нырянье в теплую мягкую норку, в милый уютный тоннель. «Здесь, здесь, не сам костер, но его отблеск… волосатое пещеристое тело… огнь чресл сокрыв в стволе, вошел я в лабиринт, где нет Исхода, и семя отворит твою пустыню…» Она откинула голову назад, выгнув спину, часто задышала, глаза закатились. Илья уткнулся губами в сладкую грудь, русые волосы облепили ему лицо.
«Ру-у-усь ласковая, — летело в буйной его головушке. — И я на ней, родимой, в ней, горяченькой, наконец-то, с Божьей помощью, тону в мокром щастье, пру, рву, хлюпаю — вот и выгреб, выгреб, выгреб! Спа-а-асся! Уф-ф…»
— Василиса Игоревна! — позвал женский голос сверху через перила. — Вы у себя, под лестницей? Там из управы звонят насчет детских утренников…
— Ничего не бойся теперь, — быстро говорила она, прощаясь, и целовала Илью в лоб, в щеки, в глаза (очки он суетливо сорвал и сунул за голенище валенка). — У тебя теперь будет все, все благополучно. Я твоя Берегиня! Опосля еще увидимся…
Облизывая губы и механически ощупывая, все ли у него застегнуто, Илья медленно поднялся по лестнице, толкнул дверь подъезда и вышел на улицу. Детские утренники да жертвенники, чтоб им! Плестись в свою берлогу, к месту правожительства совершенно не хотелось, желалось остаток дней лежать, обнявшись с Лисанькой, под чудесной лестницей на хромом столе, изредка лишь плавно передавая друг дружке баклажку из выдолбленного клубня — хлебнуть хорошего… Эй, эй, а как же Люда? И бесплодные доселе старанья — дозвониться до?..