«Это как раннеправославный обряд инициации — посвящения в мужчины, — объяснил себе Илья. — Уводили в Лес и бросали — подвергали испытаниям — слабые гибли, сильные возвращались и начинали ходить на охоту и размножаться, эволюционируя от отцовской орды к братской общине. Все мы, в конечном счете, из Лесу вышли — был сильный мороз… Сам-то как яро бил бельков по носу окованной дубинкой на замерзшем заросшем пруду — в счастливом сопливом детстве… Забыл, стало? Я тебе напомню!»

Ребята тихо пели, перебирая струны:

«Будет все, как они хотели, — думал Илья. — Это я теперь точно знаю. Убедился. Где вы, простые и понятные прежние бунташные времена — мускулистые, рукастые и мордастые двоешники и, как водится, очкастые, головастые, хилые отличники (как на той же Луне) — ау, увы!

Новая генерация нашего смутного Ледниковья — заводные такие божьи снежинки. Школьники-ушкуйники. Что ж, свежо! Эти возьмут свое… выбьют при свечах… под звуки музыки старинной… Они будут, как ком, отважно скатываться вперед и вверх, навстречу взвешенному и расчисленному, на глубокоуважаемый шкаф… Высоко вползут уж!

А я? А — Я?! Все и вся в этом жалобном промежутке… Останусь в подножных снегах — собирать снежевику, варить в тазу и есть ложкой в поте лица своего. Вечерами ходить на станцию и со сладкой тоской глядеть на санный след…»

Я никогда не Дозвонюсь-До-Люды, — понял Илья вдруг. — Это как в сказке: некий землемер очень хотел попасть в Замок, из землемеров в небожители, но никак не мог, хотя ничего ему вроде не мешало. Не дано по определению. Не вположняк, заржал бы батюшка двухсотник, а Ратмир вежливо пожал бы плечами: «Предначертано».

Приблизился Евпатий, обратился бережно:

— Илья Борисыч, мы тут у нашего дира изъяли нынче бумажку с написанным. Может, нужное?

Илья с содроганьем принял дар, принялся разбирать кириллопись ябеды. Директор на куске старых обоев, необгрызенным пером, с росчерками и кляксами, доносил в деканат: «…понеже наш жидовин пока жив, чаю покоя едва будет… взаберясь же на крышу школы, читал оттуда вслух православную Книгу справа налево и звуки при сем извлекал премерзостные, и раскачивался, но, увы нам, не сверзился…» Ай-яй-яйхве! Как же мне не плакать…

Ратмир-воевода сидел насупротив Ильи и читал какую-то хронографию.

Вот он, повелитель бурь, снежных мух и всех единомыслящих полипов острова Буяна. Бодрый создатель анаграммы «Отчизна? Ни за что!» Ему все ясно и почти все понятно. Наколка красивая на щеке — ладья под парусом во льдах — склонен к побегу, значит. Вокруг шатия — товарищи, с которыми вместе, сплетясь, боролись. Хорошо!

— Скажи, Ратмир, что ты читаешь?

— Это, Илья Борисович, «Лекции» одного галла, он тут пишет: «Детей должно будет так воспитывать и обучать, чтобы они знали, как им действовать в человеческом обществе для того, чтобы быть счастливыми…»

— Интересный пергамент, — пробормотал Илья.

— Полезный, — тихо уточнил Ратмир. — Не просто — как выжить в общежитии, а еще и быть счастливыми. Не из-под палочки… Мне нужно. Я ведь хочу стать учителем.

Он заложил пальцем страницу и наклонился к Илье:

— Вы поймите, Илья Борисович, мы же не закаляки какие! Мирные гимназисты, вынужденно принимающие форму сосуда. Что толку в гуманности, прости Единый, если окружающий гумус таков… Сугробная жизнь, правила игры! Помните, юный ап. Павлуша осознает, что «полные баллы» от Учителя (сиречь — от жизни, от судьбины) получает не самый способный, а тот, кто быстрее всех подаст треух. Мы же еще и скорректировали, усилили — у нас самый способный и подает треух. Не переломится! На общее-то благо… Но мы ждем и ответной реакции, ходов навстречу — Сверху (вы будете смеяться, но кто-то там все-таки, видимо, есть). Это же ворожба, метанье бисера — для тех, кто понимает. Поэтому нужна уже не училка с тетрадками, а компьютерный многознатец — вот как вы, Илья Борисович, Большой Побратим, который так нам готов помочь…

Ратмир благодарно поклонился Илье и вздохнул:

— Каков поп, вдалбливали нам, таков и приход. И что Русь — внутри нас. И что движенья нет, по сути, ибо пространство повсюду однородно — заснеженная Великая Степь, а к чему кочевать во Времени?.. Сиди на печи, а уж она едет! Теория дрейфа печи. Так что, каков Уход — нигде ничего не сказано, приходится доходить самим. Мне вот часто снится какая-то огромная тихая купель, прозрачная голубая вода залива, лед сколот, пышная зелень на берегу, белый песок, и мы с брателлами зачарованно смотрим с высокого борта струга, и солнце напекает латы… К чему сей сон, зигмунд его знает!

Ратмир решительно скатал свиток в трубку и взмахнул им, как мечом:

— Пора, пора проламывать лед и покидать первичный бульон! Выберемся на край Тарелки единым организмом, дерзновенно ползя на цепких формирующихся конечностях по скользкой, в цветочках, поверхности… Что уж там движет нами — свойственная ли Руси тяга к исправленью карт, стремление ли к самосовершенствованию? Вон стоялый праведник Федор Михалыч носил Дома сначала по восемь кирпичей, а потом аж по пятнадцать стал перетаскивать!..

Лицо Ильюши: горбоносое, вытянутое, подслеповатое (мое, значит, очкастое лицо в его простой оправе) выражало какую-то тупую, болезненную заботливость (о, как он угадал!).

«Правда, штольц, обрести новые небеса и новую землю? — лениво размышлял Илья, ковыряя заплату на валенке. — На вывод, в дивное дикое поле, с табунным резонансным топотом? Там, слышно, — невидаль! Не надо будет больше пробираться к кучам мерзлого угля, откалывать, озираясь, куски и тащить в наволочке, по пути подбирая щепки для растопки. Не потребуется ходить с ведрами на саночках за водой, спускаясь к проруби по проклятому обледеневшему откосу с вмерзшими дохлыми песцами (а ведь есть, говорят, такие ведра, что идут домой сами). Хочется, наконец, сидеть возле оттаявшего окна, завешенного тонкими прозрачными одеялами (говорят, есть такие), а окно приоткрыто, и ветерок (не пурга, смутно представляете?) надувает и колышет их… Причем сидеть не на привычном старом ящике с торчащими сучками, а на ящике мягком (говорят, существует), под лампой, которая светит, вблизи батареи, которая греет, — и держать на коленях не Книгу, а книгу, а на стене — полки из гладких блестящих досок (говорят!..), а на полках книги, книги, книги, и письменный стол, как советуют, придвинут вплотную, и самопишущее перо под рукой, а за окном скита не вечнозаснеженная помойка с обрыдлыми пирамидами, а что-нибудь, я даже не знаю… другое! В ином инее… Хочется также большей предсказуемости при выходе из подъезда, какой-то хотя бы последовательности («один из них Утоп…»). А то вместо обещанного острова канцлера из морозного тумана все время выплывает остров доктора…»

— Но с другой, с другой стороны, с родимой, так сказать, сторонки! — смиренно встрял Внутренний, скорей даже Нутряной Голос. — Отродясь жить на Руси, в теплой ее шерстке, худо-бедно в сытости и оседлости — и вдруг уходить из избы, бродить, скитаться, неизвестно где паразитировать — на чужой стороне, за чужим столом — неблагодарно, даже неудобно как-то. Да и ухо с детства шилом проколото — знак рабства навеки… А тут милый знакомый подъезд с его домашними запахами, родная речь-матерь, ласково вопрошающая: «Яша, хочешь щец?» А куда к лешему девать врожденную здешнюю способность различать десятки оттенков цвета снега?..

— Эх, было бы все очерчено, тут формула, тут геометрия, а то у нас все какие-то неопределенные уравнения! — горячо отвечал себе Илья. — Уехать-остаться, ать-два… Уехать и, таким образом, — остаться, уцелеть?.. Русь и «Я». Помнишь это знаменитое сравнение с замерзающими песцами? Ну, как же — замерзающие песцы, как правило, жмутся друг к дружке, но при этом инстинктивно выставляют колючки — и, естественно, отскакивают, да холод опять сгоняет воедино… Но уж этот мне гимназический общий котел, пресловутый коллективный разум! Деликатнейше подтрунивавшему Антону Палычу, скажем, общий разум мерещился, представлялся какой-то студенистой массой, вроде холодца. Не хотел он туда вливаться, в их штербень…