За занесенными снегом развалинами капища «Витязь» («Слава Тебе, Господи, что ты искоренил этот дом идолов»), под белокаменными стенами чудом сохранившейся «Диеты» («Слава Те, Го, что Ты длишь свой гнев над злыднями») притулилась яранга, где принимали стеклотару. Возле нее виднелось немало груженых нарт. Хриплый лай псов, отчаянные крики чаек над близлежащей помойкой, дикие вопли лезущих без очереди и изгоняемых людишек — далеко разносились в морозном воздухе.

Рабиндраната здесь слишком хорошо знали. Все тотчас обратили к нему свои отмеченные экономией мышления лица — с выбитыми передними зубами, гнилыми обрывками веревки на шее, хорошо разработанными кадыками. Алчущие сдать пустопорожнее и махом налить зенки — затихли, какой-то отключившийся старец все просил, чтобы ему помогли приподняться и узреть Яво.

— Драный явился!.. Драный! — уважительно прокатилось по рядам.

— Свами с нами!

— С нами, як с тибетскими братами!

Рабиндранат сел на снег и принялся извлекать из мешка бутылки и расставлять их перед собой, ге-ге, образуя сложный замысловатый узор, во-во, что выглядело, как некая тайная, да-да, доведенная до виртуозности игра. Бутылки были все чистые, омытые. Некоторые сосуды он неярко раскрасил, в иные вставил стебли растений. К нему стали подходить по очереди, и он оделял каждого бутылкой, сообразуясь с человеком, — кому редкостного зеленого стекла с дымчатым отливом, а кому и просто с немножко отбитым горлышком, зазубренными краями, мол — «пес, лижущий пилу, пьет собственную кровь»…

Мне, мыкавшемуся неприкаянно поодаль, Рабиндранат, сжалившись, нарисовал в углу бланка солнышко (по-своему, по-санскритскому) — отпустил на свободу, значит.

Хорошо-с. Скитальцем пойду я теперь по земле с моим посохом. Следующая забота у нас такая — военкомат. Бе-егом, арш!..

Серый бетонный куб военкомата стоял на пустыре, где улочка Маклая плавно переходила в Берег Миклухи — когда-то там высились бушменские университетские поселения, стучали там-тамы, кипели кум-кумы, бурлила жизнь (до сих пор под снегом находят столь крупные яйца, что каков же тогда был эпиорнис — можно себе представить), а сейчас лишь мела поземка у железных ворот. Я проник внутрь, в тепло. Дежурный по военкомату, белобрысый есаул, сидел на лавочке у входа-вертушки и стругал шашку. Я сказал, что уезжаю и хочу сняться с учета. Есаул доброжелательно объяснил, что их благородие обедают, так что надо обождать.

— В Ташкент едете, конечно? На паровозе? — спросил он вежливо. — Маленько покушать урюк — и цурюк?

Я вздохнул неопределенно (акум-простота!) и уселся рядом. В подобных заведениях — мобилизационных чумах, сборных пунктах, гарнизонных инквизициях — всегда приходилось долго ждать. Обычно я коротал время, осмелюсь доложить, по-солдатски — размазывая прикладом сопли по полу. Но нынче не решался.

Есаул, стругая, тянул задумчиво:

На груди его позвякивали вырезанные из консервных банок кресты «За взятие Степана и Флора», «За освобождение негра Джима» — стреляный, значит, гусь!

Тут снаружи снег заскрипел под полозьями, хлопнула дверца возка и вошел военком.

Есаул, стряхивая стружку, поспешно нырнул под лавку и, закрывая голову руками, отчаянно закричал:

— Ложись, смир-на!

— Нишкни, — успокоил его военком, высокий степенный мужчина крепкого сложения. Значительное лицо, шинель на песцах.

— Противогаз заштопал? — спросил он у есаула. И укорил: — А хренотенью занимаешься…

Мы с военкомом потопали в его кабинет — он впереди, я, поспевая, бочком, бочком, чтоб не затоптали. По длиннющим коридорам, бойко постукивая коваными каблучками, сновали грудастые девки-регулировщицы с папками. Допризывники, проходящие комиссию, прикрывая срам, перебегали из кабинета в кабинет. Кучковались в углах угрюмые, дочерна загорелые на склонах ледников, участники последнего Крестового Похода — в сбитых на ухо беретах, пятнистых маскхалатах — грызли макуху, поплевывали — брезгливо пришли за очередной жалкой юбилейной щепкой от гроба Господня. Толпились старички-ветераны, явившиеся получать бархатные подушечки под ордена. Запахи Прощеной Пехоты, конопляного масла, крепкий смачный военкомат, крики: «В котором году?», «Которого полка?»

Попутно военком экспонировал развешанные по стенам на гвоздиках лубочные картинки:

— Царь (во время сильной грозы, пожалте, говорят, гражданин Р. в подвал — фотографироваться), Царевич (н/у), ну, это Шофар (трофейный), Шафаревич (дважды академик-и-герой), Сапожник (в сапогах, усах и оспе, И Стал — отсохни рука, подпись Бога на земле), Портной (Рот его!..)

Наконец входим в большую просторную обитель отчетливо блиндажных очертаний. Я по всей форме представился и испросил разрешения обратиться. Когда я кончил докладывать, Отец Солдатам поинтересовался:

— Обедали? Шрапнель сегодня хор-роша, рассыпчатая! И тушонка отменная, нежилистая. Компот, правда, подкачал — костистый…

Он задумался:

— Значит, в самое логово перебрасывают? Май, значит, встретишь в Берлине?

Военком полез под дощатые нары, застеленные шинелью, достал флягу и бумажные стаканчики. Разлил из фляжки:

— Давай! «По сто грамм — и на Курфюрстендам!» — как говаривал священник у нас в полку. Боевой поп!

Мы испили. Сказывали, сказывали мне старослужащие ребята, что военкомы пьют амброзию, не верил я, а зря. Сушит только сильно.

— Ведь что врезалось в память, — заговорил военком, выковыривая из зубов застрявший кусочек стаканчика, — широченные витрины магазинов на первых этажах домов — и все разбиты! Вдребезги. Естественно, шли бои за каждый дом. Постепенно образовался у меня металлический ящик бритвенных лезвий «Альберих». Да-а, тебе не понять, что это было по тем временам… Помню, прибегает мой наводчик Васька Чуркин: «Товарищ поручик! — кричит. — Там фрицы в метро! И на всех — «котлы», бочата!»

Военком любовно посмотрел на свисающий у него с руки старинный часовой механизм с неугасимо светящимся циферблатом.

— А потом?

— Потом нелепейшее ранение в мягкие ткани, попал в госпиталь, и свои же ребята в обозе все потырили, растащили. Время было суровое, — сухо закончил военком.

На стене за его спиной строго серел плакат «Выдай казаку носки!» Там же висела карта полушарий, на которой Область Всевеликого войска Донского занимала чего-то очень много места, охватывая не только, скажем, Москву с городками, но и почему-то гирла бассейна Амазонки.

Воинский начальник, перехватив мой дивящийся взгляд, тоже посмотрел на карту, почесал ногтем за ухом и крякнул:

— Эх, младший по званию, все мы немного того, фру-фру… В смысле — казаки. Иногда за день так намаешься, что руки-ноги из стремени забудешь вытащить.

Он вздохнул и пояснил:

— Вот ты, к примеру, казак бердичевский, или же — иерусалимский. Есаул, что при дверях, — ямало-немецкий. Несть ария и иудея. Да-а… Так что, с учета тебя снять? Ну давай свою книжку нижнего чина.

Военком взял у меня потрепанный военный билет, выдрал оттуда все листы, красную липкую обложку уважительно («В чем это она у тебя?») бросил мне обратно и предложил: «Ну, по единой» и, опорожняя, потряхивая флягу, наполнил стаканчики.

Мы спели псалмы «В далекий край товарищ улетает», «Едут, едут по Берлину наши казаки», вручен был мне памятный «Набор уезжающего бойца» (вышитый кисет, варежки с одним пальцем, карманная инкунабула Эренбурга), после чего мы торжественно прошествовали к выходу.

Обняв за плечи, военком вывел меня за порог, прощально перекрестил, спихнул с крыльца и до-олго еще палил вслед из «вальтера» поверх головы, пока я петлял по сугробам…

В центре нашего двора, возле детской площадки с вырезанными из дерева скульптурами сказочных персонажей с крючковатыми носами и загребущими лапами, исстари раскинулись шатры Домоуправления. С нашей домоуправшей Гюрзой Джалябовной мы были добрые знакомцы. На утреннем обходе, когда, открыв дверь своим ключом, она вваливалась ко мне со своей вечно пьяной свитой сантехников-электриков, и присаживалась на мою кровать, отпихнув горшочек с ночной мочой, — мы беседовали о том, какая из методик тейлоризации Руси все ж таки продуктивнее («Где сарт прошел, там жиду делать нечего?»), важна ли вежливость при соковыжимании и потогонии, рассуждали, что мясо белых братьев лучше не жарить, а провяливать, нарезав ремнями… Иногда, в пылу спора, в солидной домоуправше проклевывалась бывшая дворничиха-отчаюга Гуля, ходившая с рогатиной на мангусту, и тогда неслось: «Поганой метлой!.. Сорную траву!.. Щас живо Батуханова вызову, насидишься под помостом!»