Наутро она признаётся. Они опять за столом, на котором ничего нет, лишь белая, жёсткая скатерть огромной снеговой равниной зимнего озера. Он – на одном берегу, она – на другом… Её охватывает страх, будто вылетела она на край перекрытий, боясь с них упасть не потому, что близка пропасть, а потому, что в неё тянет. Их руки разделены шириной стола. Его, белые с чистыми ногтями, коротко остриженными, её, уже грубые, обветренные, ногти неровные и нечистые, но при этом накрашены ярким лаком: «Я сказать хочу», – вдруг говорит она. Он передёргивает плечами, смотрит нетерпеливо, мечтая об одном: чтоб ушла она, и на тебе, – сказать… Всю ночь, вроде, болтали. Никита не заметил того, что говорил лишь он, Валя любящая промолчала. Набравшись смелости (руки вздрагивают в такт заколотившемуся сердцу: неужели слышит его стук Никита?), роняет она первое из слов этой очень древней фразы, будто безысходно прыгая с незнакомой высоты в бездну, сознавая большую вероятность смертельного или, как скажут медики, летального исхода: «Так… люблю… тебя… жить… без тебя… не могу… совсем». После каждого слова – паузы молчавшего до этого утра немого. В каждом из молчаний набирается она сил для следующего слова, ныряя за каждым, будто за жемчугом, на океаническую глубину.

То, что она с таким трудом произнесла, сущая правда. Особенно о том, что «жить не может». И не может. И после этого утра – чем дальше, тем больше. Когда видит его, живёт, но видит она его в жизни, можно сказать, в последний раз в это холодное утро. После она способна какое-то время продержаться на воспоминаниях, но они тускнеют, их надо подновлять жизнью, а с этим плохо… Каждую грёзу «включает», точно невидимый другим телевизор, при этом не имеет значения, где находится сама: на рельсах, на мосту, на перекрытиях недостроенного дома или в безопасности рабочего вагончика. От её признания Никита краснеет. Видимо, такое ему говорят впервые. Откровение особенное, может быть, единственное в его судьбе. Проживёт он долго, забудет, как рвало в туалете морга, куда мчался из анатомички, холодной, кафельной и просторной, точно космодром для отправки душ во внеземное пространство. Не смотрит он на неё, случайно сидящую тут смешно одетую дурнушку, а смотрит он на потолок, на стену с ковром, на комод и на буфет. Глаза чернеют от гнева (только что были светлыми), не знает, как скорее распрощаться с гостьей, которая, заметив темноту глаз, толкует по-своему: тоже любит. В суматохе собственных чувств она упускает, что ответа на её признание нет. Совсем ничего не сказал в ответ Никита, король её сердца…

Если бы не это их огромное семейное горе, которое случилось с мамой, то Валька бы тоже поступила на учёбу, не в институт, правда. А так – совсем неравные. Он сам сказал: «Из другой ты социальной категории». Такие, как она, по его мнению, должны, либо на заводах и фабриках, либо (если при капитализме) – в проститутки. И пожалел, что из неё проститутка, скорей всего, и не получится. Она смотрит на него, мечтая приблизить своё лицо к его голове, прикоснуться тихонько к волосам. Они особенные, к ним тянешься, сероватым и жёстким. Он похвалился: «Похожи на волчью шерсть». Один раз ей удалось уткнуться в них носом (хорошо пахнут). Вдыхать бы и вдыхать, да и закончить так земное существование… «Ты какая-то детская», – пробормотал он недовольно. Ещё бы, на вид школьница до сих пор.

Но школа у неё позади, как и поездка в морг. Не для медицинского урока, как у Никиты, а для урока жизни и смерти. Они с отцом остались наедине с космосом, с молчанием планет. Отец напился и говорит про маму: «”И оттого хулиганил и пьянствовал, что лучше тебя никого не видал”, а потому не хочется видеть никого из остальных людей земли». «Если бы парни всей Земли…» (Поёт и поёт радио). В морг поехала Валя смелая одна. Приезжает, звонит в дверь, на пороге тётка в рваном халате. Выслушав, не пропускает, а кричит в таинственную глубину безоконного помещения. С улицы и не сразу подумаешь, что этот поросший зеленью холмик большой, но не братской могилы, и есть корпус номер семь. «За покойником!..» На крик санитарки вышел медик, чем-то похожий на Олега, которого тогда ещё не знала: «Ты, девочка? Совершеннолетняя? Паспорт покажи» «Дома оставила я паспорт» «Приезжай с взрослыми». Так и не поверили, сколько ей лет. Но и теперь она также выглядит, если не накрашена (просто жуть: без косметики никуда).Капуста тут как-то приходила ночевать со своим парнем. А для Вальки они привели юридического студента (внешне с Никитой ни в какое сравнение, а какой он в другом виде и не думала узнавать). Возмутился будущий юрист: «Ты, Лёвка (Капустову Левадией зовут), сдурела? Это ж малолетка, я пока не готов сесть за растление». «Валька, покажи паспорт этому законнику! Она меня на три месяца старше! Она в детстве менингитом переболела, и это отразилось на внешности положительно!» Но тот всё равно ушёл ни с чем: зачем он нужен? Валька и паспорт не стала доставать из-под белья в шкафу. А парень Капусты – бедный, не покровитель, с которым приходится ей спать в шикарном номере гостиницы «Спорт», где «день и ночь шумит прибой», как в самом настоящем «доме терпимости». Кто и кого и за что терпит? Если как с Никитой в эти две ночи, то понятно, но зато видела в полумраке его лицо, слышала его голос. Живя в небольшом, хоть и очень индустриальном городе, где все знали, кто его отец (начальник всего производства) и кто мама (директор музыкальной школы), Никита не мог легкомысленно общаться с девушками, потому-то одна из них и утопилась из-за немыслимой любви к нему.

– Слушай, Валерий! – голова Лукина склонилась за борт недостроенной стены (разгрузка кирпича закончилась). – Арсений Иванович велел, чтоб Валентина поехала с тобой на кирпичный завод для сверки накладных.

Киряев наполовину залез в кабину грузовика. Одна тощая нога в модном ботинке торчит на подножке. Валька величественно поднимается с досок: ещё чего не хватает! Этот дядечка Лукин, похожий на её выздоровевшего отца, указывает, будто она какая-то малолетка… Солидно подойдя к машине, дёргает за ручку и, прерывая наставительно-заботливого Лукина, приказывает:

– Поехали! – попытка хлопнуть дверцей не вышла, ловит на лету и – бац! – чуть не прищемила палец, больно огрев по руке.

– Ты! Потише! Раскомандовалась! – вскрикивает Валерка, зыркнув на нежданную попутчицу, но ответив на перекрытия: – Хорошо, дядя Лёша, – будто Валька – какой-то кирпич, который он обязуется доставить в целости и сохранности, хотя в душе готов этот ломкий стройматериал расколоть на куски.

– Чё, кикимора, сколько лет тебе, пятнадцать? – вращает баранку и одновременно глазами. Они вылупленные, будто две луковицы-репки цвета шелухи, обещающие горечь при близком общении.

Валька молчит, хотя за «кикимору» готова двинуть по морде сумочкой, крепко обхваченной на коленях, сильно выставленных. Юбка провалилась в разбитое кочковатое сиденье почти целиком.

– Баба должна быть в теле.

Валька подпрыгивает на ухабе. Справа обочина с грязной прошлогодней травой, слева другие машины, а водитель, оторвав правую руку от управления, хлоп по капрону ножонки, подпрыгивающей беспомощно в такт неровной дороге. Валька в ответ как толкнёт его! Машина завиляла, прочертив колесом по кромке. Каким матом разразился Валерка! Вскоре при спокойной езде достал из нагрудного кармана куртки фотографию:

– Вот моя невеста!

Нет, он не из других людей. Все, кто работают на стройке: либо из деревни, либо из тюрьмы. Валерка немного сидел, говорит: за драку. «Кирпичники» (вся бригада) приезжие: Игнат и Лукин – давно приехали, Гринька с Петькой – недавно из разных русских деревень, Рафаил – из татарской. Валерка Киряев, как и Валька, центровой-трущобный, в мечтах заработать на стройке квартиру для себя и для своих плохо переживших его тюремное заключение родителей.

– Моя невеста бухгалтером работает в НИИ!

Валька покосилась на фотографию, дёргающуюся при ухабах в Валеркиной руке.

– А такая, как ты, зэкам в самый раз… Знаешь про зэков на кирпичном?