Теперь в её большой комнате стоят в углу лицом к стене десять разных портретов. Но это всё он, Никита… На некоторых он очень похож на её школьную любовь – Сергея Есенина, поэта всех времён и народов.
«Эй, Гиппократ, кончай онанизмом заниматься, в морг пора, покойники заждались, не все кишки сосчитал, а лежит…» «На тебя, буйно-психопатический, трупов не напасёшься», – так переговариваются Олег с Никитой в субботу. Зря прибежала Валя нетерпеливая утром под предлогом вернуть Олегу книгу «Кожные болезни». Никита вдруг сказал: «Приходи вечерком, когда нарежемся трупов и подобреем». Зачем пригласил, она и так прибежит… В его глазах мелькнуло что-то… Нет, не любовь… А если это любовь? Кино с таким названием смотрела, плача в темноте зрительного зала. Весь день, еле дождавшись вечера, вспоминала необычный взгляд. Во двор она входит, крадучись. Соседи Олега скандалят с ним. Считают, что Олег «залечил Порфирьевну до смерти специально, а завещание вытребовал обманом». Он посмеивается: «Собирают на меня компроматы: в милицию жаловались, что лечу на дому от триппера. Вот и лечи, можно сказать, задаром». Валька знает, – болезнь «нехорошая». Мама объяснила, – есть такие, научив в бане окатывать кипяточком: тазик и лавку. Валька по субботам ходит в общую городскую баню. Там из горячего крана хлещет кипяток. На стенке табличка: «Вначале открой холодную воду, потом горячую». Но не для Вальки эта чушь. Берёт из общей груды тазик и, открыв на полную, на вытянутой руке, как фокусница, крутит тазик под обдающей паром струёй. Зато чисто. К домику Олега она подходит, из-за угла высматривая: есть ли соседи во дворе? Они ведь могут подумать, что и она лечится. Как-то столкнулась на днях с двумя парнями, после которых Олег мыл шприцы, поставив кипятить их в металлическом ящичке (кипят постоянно, но с ней об этом ни гу-гу).
Она пришла, когда Олег и Никита ужинали, но ещё они нынче пили спирт. Валька принесла рулет, купленный в кафетерии на последние рубль пятьдесят: внутри сладкий мак, сверху шоколадная глазурь. Наливают и ей впервые, чуточку (спирт на дороге не валяется, а под замком хранится у Олега в диспансере). «…старичок буйствовал… Маниакально-депрессивный с проявлениями агрессии. Я сказал заведующему, что держать его в этом отделении опасно: всех переведёт из паранойи в психопатию. Инсулина нет». Олег выпил по-деловому и собрался: халат, перчатки, шапка… Валька вскочила. «А ты куда, или спешишь? – поглядел в сторону Олег. – Мне дежурство поставили». Валька вернулась послушно на стул (может, зря?) А Никита отвернул лицо: то ли смутился, то ли обрадовался. Уходивший ушёл. «Ты откуда такая красная?» – спросил Никита. «Из бани», – ответила она. «У нас в морге есть душ, моемся после занятий. Сегодня покойник попался тухлый, меня рвало, а профессор говорит: ’’Хирургом будешь, такая примета’’. Давай ещё выпьем». Валька сделалась пьяной.
Очнулась она при тусклом свете на кровати. Простыни крахмаленые хрустели капустными листьями (стирают бельё у психов в прачечной, там же крахмалят). Раздета она, человек рядом (руки и грудь волосатые). Разглядывает её, спрашивая о чём-то, но она, не понимая, шепчет: «Мальчик, это ты?» Ей кажется, что они с Капустой на катке в теплушке, переодевают мокрые после катания футболки на сухие (ехать по домам в зимнем трамвае). Вдруг, один из этих Капустовских дружков (у них клички: Дыня, Гастон, Мальчик) обхватывает грубо, но губы нежно скользят по щеке, по шее, по телу… И тут губы и руки… Мальчик… Пытается убежать, вскочить в трамвай, но не может (а тогда удалось!), и её раздавливают… Кажется, хрустят кости под визг кровати, но боль не в костях. Её будто надорвали, прирезали, вторгшись чужеродно. Хмель упал неожиданно, как высокая температура после принятого аспирина. «Дефлорация, что ли?» – испуганный голос. Она понимает, что её медицински исследуют, но двинутся не может, лёжа куклой, да и говорить стыдно. Её перекладывают, как больную, меняя простыню. Ничего не скажешь, медик: даже пульс сосчитал, проверил зрачки. Самого не видно: свет лампы ей в глаза. «Ты, Крольчиха, что же, девицей была нынче днём в бане?» Она молчит удивлённо.
Ночью они пьют чай на кухне. «Я думал, ты ходовая девочка, – говорит Никита. – Мне именно такая нужна была. А у тебя никого до меня не было, так получается?» Она ещё не вполне очнулась, но только бы он был доволен. Всем. И отвечает честно: «У меня был! Этот, Ален Делон…» «Чего? Молодец, Крольчиха, – любовь крутила со знаменитостью!» «Из деревни он, зовут, кажется, Санькой… Вечером пошла в кафе, но денег не было. Он заплатил, лангет плюс компот…» Никита кивает врачебно. Что в глазах – не поймёшь. Её окатывает страх: наверное, не надо было такое про себя рассказывать? Тем более, что с этим Делоном, то есть, с этим Санькой… Хотела выкрикнуть: не правда это! Но пока подбирала слова, Никита сделал вывод: «… хотя, может, и ты ходовая, всё зависит от эластичности девственной плевы, у некоторых разрыв происходит даже во время родов…» Промолчала, будто забыв все слова. «А ты у меня точно первая, – усмехнулся он печально. – Удивительно, но факт: любил одну девушку, красавицу. Она утопилась».
Утром Валька за большим столом напротив Никиты. Он курит, делая кольца. Она нервно двигает руками по крахмальной равнине. Он – на одном берегу озера, она – на другом. Он, Никита Алексеев, студент мединститута, сегодня стал мужчиной, воспользовавшись для этого её тельцем, расслабленным выпивкой. Сейчас придёт после смены Олег, а потому ей лучше уйти. Её руки скользят по скатерти: «Ладно, я пошла». У порога он придерживает её за плечо. В зеркале на стене: она – низенькая дурнушка, он – красивый капитан КВН, будущий хирург, обязательно станет профессором. У неё в глазах побитость растерянная, у него – виноватость, но удали больше: «Приходи дня через три. Когда заживёт». Вторую их ночь Валька Родынцева хранит в душе сокровищем, доставая отдельные фрагменты, заправляясь от воспоминаний, будто автомобиль топливом. Никита с ней говорил о жизни. Не то, что по радио и не то, что работяги на стройке. Эти всё об одном: об ошибках в нарядах, о снижении расценок. Прораб Арсений Иванович сократил свои появления на объекте до минимума.
«Ты такая низенькая, как вьетнамка. Знаешь, во Вьетнаме война?.. Я бы хотел спасать людей от смерти на войне. Но меня в армию не возьмут, у нас в институте есть военная кафедра, велели стричься налысо, а я хочу причёску, как у “Битлз”…» Она слушает, не всё понимая. Главное: смотрит на его лицо, на губы припухшие (целовал, прилепляясь, сила во всём). Её губы слабеют, растекаясь под его губами, вся растворяется под его напором. Если б не боль (почему так?)… Он уж говорил о половой несовместимости, но она готова терпеть: несовместимость быстро заканчивается (какие-то пять минут), и опять можно любоваться, слушать его слова, смех. Если б так всегда (не только этой ночью).
Иногда она слышит в себе чей-то суровый голос. Этот голос спрашивает: кто дал тебе право думать, что с этой ночи ты, убогая девочка, неравная этому человеку во всём, станешь жить с ним, даже (какое счастье!) стирать на него, научившись крахмалить простыни и скатерти? Можно в прачечной, но она научится ради Никиты. Для такого Никиты она жизни не пожалеет, на костёр взойдёт, пойдёт на смерть. Есть книжка (в школе проходили) «Тарас Бульба». Там картинка: спят сыновья Тараса (Никита похож на Остапа), а мать над ними, пригорюнившись: невечно (увы!) будет длиться эта ночь, наутро битва, предательство, а там и костёр… «У нас в стране врачу невозможно иметь свою практику: Олег дрожит, делая жалкие уколы на дому от гонореи» «От “триппера”», – поправляет, радуясь: посвящена в тайну умных людей, медиков. «Одно и то же» «Да?» – удивляется она. Никита, наконец, устав от своей «физиологии» и от своих рассказов, спит, похожий на преданного сына Тараса Бульбы, а Валька при свете начинающегося дня глядит в его лицо, не очень надеясь вновь увидеть его так, стремясь запомнить, словно перед гибелью: его гибелью или её собственной скорой?