– Что вы заладили «выяснилось», «выяснилось»! – Судья показывала безграничное терпение. – Что выяснилось, то и затуманится. Он и не свидетель, несовершеннолетние по закону не могут быть свидетелями: Свидетель – его мать, Рязанцева. Она предоставила следствию вновь открывшиеся обстоятельства? Не предоставила. И весь разговор. И потом давала подписку об ответственности за дачу ложных показаний? Давала. Что ж, она сама себя уличать будет? Никто на это не пойдет…

Доктор Рыжиков с беспомощностью видел, как главное тонет во второстепенном и третьестепенном. А это значит, тонет Чикин, который ничего этого не делал и делать не мог. И все зависит, к ужасу, не от этого главного, а от третьестепенного. Когда прихватит очередной приступ боли – при виде Чикина или при виде его жены. А вместе с ним – и приступ отвращения к субъекту. А может, от солнечной вспышки, происшедшей неделю назад. Или от атмосферного давления. Или мало ли от чего. Может, тут снова и спасет машина Валеры Малышева и его шефа, которой от так сторонится. Голова от давления у нее не заболит. И фиктивную справку от настоящей отличит моментально. Только как машину выбирать в нарсудьи, как за нее агитировать – вот вопрос. Какой завод надежнее?

– А то, что вы мешаете суду отправить правосудие…

– Куда отправить? – машинально спросил доктор Рыжиков.

Взгляд судьи медленно и верно стал набирать ярость, чтобы ответить полностью и окончательно, ясно и бесповоротно, куда и кого. Главным образом, кого. И, в частности, за что. Морочить тут голову разными домыслами, а самому помогать ответчику симулировать и прятаться от правосудия. Надо еще проверить, сколько там у него дезертиров от армии прячется, и вывести это на чистую воду…

Отступая и пятясь, будто его и правда сейчас могут схватить и привлечь к ответственности за укрывательство дезертиров, доктор Рыжиков чувствовал полный провал. И полное тупое бессилие. Что-то неодолимо бездушное вставало на пути простой и очевидной истины, какая-то неумолимая воронка втягивала в себя бедного кролика – Чикина.

И уже вслед, у самой двери, как очередь в спину, чтоб добить до конца.

– А почему это вы вдруг решили, что мы им поверим, а ему не поверим? Вы что, уже решили за суд? Почему вы решили?

42

– Юрий Петрович! – кричали ему через двор. – Доктор Рыжиков!

Это проталкивался сквозь толщу снега молодой врач их районной больницы.

– Здравствуйте! – рвался он к доктору Петровичу, как к родному. – Я вас давно хочу порадовать!

Доктор Рыжиков так весь и потянулся к нему. Давно его никто не хотел радовать.

– С Колесником-то все отлично!

– С кем? – напряг память доктор Рыжиков.

– Ну который жену, а потом сам… Ну из милиции из окна, помните?

Доктор Рыжиков вспомнил узелок старушки матери, собранный сыну в дальнюю дорогу. В тюрьму ли, на войну, в больницу ли.

– Судили в ноябре, – раскрыл суть радости районный врач. – И никаких отклонений! Как новенький!

– И что? – осторожно спросил доктор Рыжиков. – Дали что?

– А-а… Семь, что ли, или девять… я и не помню, строгого режима… Нет, молодец вы все-таки!

– Да, это большая удача, – сдержанно похвалил себя доктор Петрович.

– Я бы ни за что не додумался, – преклонился перед доктором Петровичем районный.

– До чего? – спросил Петрович, думая, что до семи лет строгого режима.

– До трубки в трахее! – восторженно воскликнул районный коллега. – Если бы не она – кранты!

– Что? – спросил доктор Петрович.

– Кранты. Ну, летальный исход. Мы ее раза три подключали. А с трубой бы все, кранты. Пока минут десять провозишься… А так три секунды. И как вы только догадались? Кажется, просто, а я бы не додумался. И главное – даже и ногу не подволакивает, и не заикается. А вы теперь отделением заведуете? Вот у вас, наверное, уровень! Можно, я к вам на стажировку попрошусь?

– Можно… – оглушенно сказал доктор Рыжиков, вспомнив вдруг всех, кто мог бы выжить, если бы он раньше догадался вставить трубку в горло.

– Только осторожно, да? – пошутил радостный коллега. – А я флюорографию тут выбил! Год выбивал! Тут у вас подвалы каким только добром не набиты! Как у Кощея Бессмертного!

– Это не у нас… – поправил доктор Рыжиков.

– Ну да, – понял коллега. Все знали партизанскую привычку деда припасать оборудование и инструмент про черный день. Как будто этот черный день завтра застанет его окруженным со своей клиникой в глухом Брянском лесу… – Я это и имею в виду. А можно пригласить вас поужинать? Автобус только завтра, пока лично не погружу, не успокоюсь. Давайте, а? Посидим в «Юности», поговорим… Я приглашаю, вы не беспокойтесь, у меня на командировку запас отложен… Не часто в город вырываешься…

Восстать бы им всем из могил на городском кладбище и востребовать с доктора Рыжикова… И главное, операции случались бескровные, быстрые, качественные. Даже в себя успевали прийти. «Вы меня слышите? Слышите?» Они слышали, что больше теперь бояться нечего, смотрели ему в глаза. Засыпали, успокоенные. Или думали, что засыпали. И главное, никак не угадать, начнет потревоженный мозг взбухать или обойдется. И когда… То сидишь сутками – ничего, отойдешь на час – все. Все удушено, что можно удушить.

Почему когда что-то найдешь, чувствуешь не радость, а вину?

И неужели так все?

И доктор Мортон ждал суда всех, умерших от боли, когда придумал эфирный наркоз? И Пастер – умерших от бешенства? Может, тогда и Флеминг – тех, кто не дождался пенициллина? Доктор Рыжиков почувствовал, что зашел далеко, не по чину, и вернулся на свой больничный двор. Он перестал слышать районного коллегу и даже не заметил, куда тот свернул, не успев, как ему показалось, поблагодарить за какое-то приглашение и отказаться ввиду постоянной занятости. Потому что вечера он не мог проводить даже дома.

В родимом закутке все еще светилось новогодними следами. Еще не сняли елку, которую он установил в коридоре, еще серебрились на стенах мультяшки и звездочки, нарезанные из фольги. Над этим трудились все, у кого двигались руки, во главе с доктором Рыжиковым.

Сильва Сидоровна держала для входящих метлу-снегочистку, заставляла посетителей переобуваться в войлочные бахилы и вообще свирепствовала. Доктор Рыжиков должен был подчиняться на общих основаниях. Сейчас он решал, взять в палату еще одну девочку или принести ее в жертву ветеранской очереди, поэтому излишне резко дернул за шнурок и затянул его насмерть. Твердый маленький мокрый узелок отвлек его от дум насущных. Доктор Петрович несколько раздергался и порвал его, чтобы скорее влезть в казенную обувь. Сильва Сидоровна от своего коридорного столика следила за ним требовательным взглядом, даже не думая проявить хоть малую уступчивость.

В мужской палате старичок аптекарь читал Туркутюкову и Чикину вслух «Кавказского пленника» Льва Толстого. Сначала доктор Рыжиков хотел принести «Двенадцать стульев», но подумал, что от смеха могут повредиться свежие швы на бедном лице летчика. «Кавказского пленника» он любил за то, что там человек упорно и без истерики выходил из безвыходного и был хорошим мастером. Он знал его наизусть. «Служил на Кавказе офицером один барин. Звали его Жилин.» От этих первых слов до последних своих собственных: «Видите, надо царапаться». Больше всего его молчаливо удивляло то, что один и тот же человек написал «Кавказского пленника» и «Хаджи-Мурата».

Старичок в больничном халате и неизменной тюбетейке, прикрывавшей снесенную маковку, был похож на восточного мудреца. «Жилин поднял голову, – добрался он до любимого места доктора Рыжикова. – Перед ним стояла на краю ямы…»

– Видите, надо царапаться, – закончил доктор Рыжиков, после того как старичок дочитал. – Я тут еще «Василия Теркина» принес на завтра. Это здорово подбадривает.

– Правда? – Глянув на него поверх очков, старичок как бы удивился, что кого-то здесь надо подбадривать.

– Так точно. «В глубине родной России, против ветра, грудь вперед, по снегам идет Василий – Теркин немца бить идет…»