– Кто еще там? Чего надо? – Голос сердитый, сонный.

– Расплатиться! – крикнул гость сквозь дерево ворот.

– Я вот тебе расплачусь, собак спущу! – В такой полночный час незваных иначе и не встречают в таких домах.

– Откройте, я деньги принес! – крикнул доктор Петрович.

На деньги что-то среагировало, но только через цепочку.

– Какие еще деньги? Кто сейчас деньги носит?

– За помидоры, – терпеливо сказал доктор Рыжиков. – Вы помидоры принесли нам. И огурцы.

– А-а… Утром нельзя, что ли?

– Утром нельзя.

– А-а… Ну давай. Сколько?

– А сколько вы принесли? Цена какая?

– Он еще спрашивает! Мало ли мы кому носили, всех помнить, что ли? Семь рублей за килограмм, мы заранее говорим…

– Вот ваши двадцать рублей! И остатки!

– Давай… А кто это ты такой? Чтой-то в темноте не разберу. А остатки – что за остатки такие? Не понравились, что ли?

– Врач Рыжиков. – Доктор Рыжиков повесил на ручку авоську.

– Доктор, что ли?

– Доктор.

– Из больницы?

– Из больницы. До свидания.

– Доктор из больницы? Да куда вы, постойте! Мы вам не за деньги! Постойте!

Калитка загремела по-настоящему, за доктором Рыжиковым устремились шаги.

– Постойте, куда вы? Недоразумение! Мы вам в подарок, в благодарность! Своим трудом выращенное! И еще собрались принести! Деньги-то заберите!

Настойчивая рука стала совать деньги в карман доктора Рыжикова. Доктор Рыжиков стал отдирать и отталкивать ее от себя. Некоторая борьба на ночной улице, прерывистое дыхание, невидимые бумажки шурша упали в подмерзшую грязь. Доктор поддал ходу, пока погоня отвлеклась щупаньем колеи. Это позволило ему сделать решающий отрыв вдоль по Питерской.

Но утром первым, кто стоял у порога, была эта погоня. С разобиженным лицом и видом попранного благородства.

– Настоящие куркули, – тихонько сказал Сулейман. – Пока с рукой было неясно, жались, а как стала прирастать, забегали. Чтобы следили лучше.

Отец девочки с приделанной кистью держал две базарные сумки.

– Обидели вы нас, – с глубоким чувством сказал он. – За благодарность…

Видит бог, доктору Рыжикову было до боли жалко заветной магнитофонной двадцатки. Всегда она вылетала некстати – то кому-то ботинки, то комбинашку, то спортивный костюм. И тут, когда он совсем изготовился сделать подсечку, свалились эти помидоры. Еще хорошо, что семейка не сожрала все подношение, а честно оставила ему его долю, которую он увидел в кухне на холодном окне. Помидоры и огурцы в самом конце зимы! Вполне понятно, почему никому ничего в голову не пришло, сразу стали радостно жрать. Сердце ныло и скрипело, а что делать? Получил удовольствие – плати.

– Ну если вы не хотите, то деткам вашим, – уговаривал отец, предусмотрительно выведенный для этого позорящего разговора во двор, подальше от честных человеческих ушей. – Да что это вы смешной какой, что это, взятка, что ли? Своими руками все выращено, за ваш же честный труд благодарность…

– Нет, – сказал доктор Рыжиков грустно. – Покупать мне не по карману, а так – нет…

– Да что вы боитесь, взятка это, что ли? Такое все берут, не думайте! Чистая благодарность родительская! – Он искренне совал доктору Рыжикову сумку в руки, приговаривая, что это не деньги и не хрустали. – Ну по гос-то цене можно, товарищ доктор? Пятнадцать рублей за кило, пожалуйста, платите, если хотите… То есть копеек…

– Понимаете, – сказал доктор Петрович как можно задушевней, – есть вещи, которые вообще делать нельзя. Не запрещается, а просто нельзя.

– Да что тут нельзя! – прижал его к стенке отец. – Это дело ничье, только мое и ваше, я свой труд кому хочу, тому дарю…

«Нельзя брать ни иголки с чужой беды, – должен был сказать доктор Рыжиков, – тем более если за нее платят зарплату. А без зарплаты тем более. Иначе мир, с таким трудом и болью налаживающийся, рухнет. Неужели это требует объяснений? С удовольствия можно, черт с ним. Если хотите. Это тоже для желающих. Но с беды надо отрубать руки. Хотя кому-то не такая мебель тоже кажется бедой. Ну, в общем, если все сидят без помидор, то почему у меня они должны быть, если я их не выращиваю или не могу купить за мои среднеинтеллигентские заработки? Это и есть вымогательство. Вымогать благодарность».

Вслух он сказал:

– Нет…

– Ну больным-то возьмите, больным хоть раздайте! У вас вон люди перевязанные, без овощей чахнут!

Доктор Рыжиков представил, как Туркутюков и старенький аптекарь, Жанна и маленькая девочка с раздвинутым черепом сочно едят помидоры. Это было заманчиво. Они-то ни в чем не повинны, подумал он.

– Вот вы и отнесите своей дочке, – нашел он соломоново решение, – и сами с ней раздайте больным…

После этого пришел еще родитель. Еще один отец девочки. Доктор Рыжиков скрепя сердце приготовился отпихиваться от благодарностей, но этот родитель ему строго сказал:

– А какое вы имели право делать эту операцию?

У девочки дело шло к снятию швов, она давно гуляла в коридоре, и доктора Рыжикова вопрос озадачил.

– Как какое? – всмотрелся он в недобрые глаза счастливого родителя.

– Вы на собаке ее делали?

– Как – на собаке? – спросил доктор Петрович.

– Это новая операция, – упорно сказал отец. – Положено сначала на собаке.

Он был инспектор ГАИ и хорошо разбирался, где что положено.

– Это не новая, – полез за листком доктор Рыжиков. – Это модификация способа Арендта-Козырева, который давно всем известен.

Пятью четкими линиями он нарисовал одноэтапную двустороннюю декомпрессивную краниотомию костно-пластическим способом при краниостенозе.

Инспектор посмотрел на рисунок еще подозрительней.

– А почему не делали по способу этого Козырева? Все люди делают, а вы не делаете? Не умеете, что ли?

– Понимаете, – терпение доктора Рыжикова только начиналось, – во-первых, поперечный разрез косметичнее. Женская прическа его совсем закроет, рубца не видно… – Карандаш доктора Рыжикова наложил на рубец довольно элегантную прическу. – Во-вторых, когда череп растет, лоскуты вот так пружинят и могут шов потом раздвинуть. А если вместо этого сделать крест-накрест, кожу поперек, а череп вдоль, давление будет вразрез, и шву ничего не грозит. Голова себе спокойно развивается…

Инспектор хрипловато вздохнул. На рисунке все было красиво. Гораздо красивее, чем на забинтованной голове девочки. Но все-таки его грызла какая-то мышь. Где эта мышь сидела, доктор Рыжиков мог только отдаленно догадываться.

– Но ведь положено сначала на собаках? – с инспекторским упорством спросил отец.

– А кто вам сказал? – спросил и его доктор Рыжиков. Не очень, правда, решительно…

– Все говорят… – мрачновато отрезал отец пути к первоисточнику.

– Ну как все? – чисто по-рыжиковски вздохнул доктор Рыжиков. – Все так сказать не могут… Вот спросите у товарищей.

Инспектор с сомнением посмотрел на Чикина и Сулеймана.

– Это ваши… Они не скажут…

– Понимаете, если бы мы начали сначала упражняться на собаках, девочка бы уже ослепла. Невозвратимо. Смотрите, разве она хуже себя чувствует?

Инспектор устремил задумчивый взгляд на девочку, играющую в коридоре с куклой. У куклы была забинтована голова.

– Это серьезный авар, – сказал Сулейман вслед ушедшему инспектору. – Еще может прийти.

…Не считая того, что в тот самый миг, когда пальцы доктора Рыжикова осторожно подбирались под надпиленный кусочек девочкиного черепа, чтобы, поднапрягшись, отломить его и дать первую свободу замурованному узнику – мозгу, в этот момент в дверь всунулась Валерия и не своим голосом сказала: «Папа, Танька под автобус попала!» Давно она не называла его папой.

Прибора, который определил бы, насколько дрогнули пальцы доктора Рыжикова, в природе нет. Но кроме первого ему предстояло со всей аккуратностью надломить еще шесть кусочков – так, чтобы не отломить от основания, но и сделать свободно раздвигающимися. Шесть маленьких калиток из царства дикой головной боли, выдавливающей изнутри глаза, если так можно выразиться.