– Товарищ, – с хорошо разыгранным безразличием нанёс очередной удар шеф, – давайте позвоним в Москву и уточним…

– Нет-нет, – вывалился из бесконечного цикла дежурный, – произошла ошибка. Товарищи поторопились. Возвращайтесь в гостиницу, я позвоню.

Через полчаса мы сидели в лучшем номере совершенно пустой гостиницы. Из окна открывался потрясающий вид на свежепокрашенный автовокзал.

– Вот! – сказал шеф, разливая по второй, – дважды за неделю руководство противопоставило себя широким партийным массам. Они говорят: «Не пить!», а мы (тут шеф махнул полстакана) – употребляем! Они сказали: «Выселить!», а мы живём! Плохой знак. По-моему, скоро кое у кого, там (шеф ткнул пальцем в потолочное перекрытие) будут больши-и-и-е проблемы.

Как в воду смотрел.

Испорченная карма

Полковник Пётр Георгиевич М* очень любил преподавать. Многие годы он читал сначала в академии, а потом на нашей кафедре один и тот же курс «Основы теории радиоэлектронной борьбы» и за это время усовершенствовал его до такой степени, что разобраться в материале мог только он сам. Когда я по долгу службы ходил на его лекции, то быстро впадал в состояние болезненного полусна. Мне казалось, что ещё одно усилие, и я, наконец, пойму, о чем, таком знакомом, но непонятном, говорит человек у доски. Но Петра Георгиевича я не понимал. О студентах нечего было и говорить, стремительно и беспощадно зомбированная аудитория уныло возила ручками по секретным тетрадкам, надеясь вникнуть в потаённую мудрость основного уравнения РЭБ хотя бы к сессии.

А Пётр Георгиевич ничего такого не замечал. Фантастически косноязычный, он метался у доски, вздымая облака меловой пыли, перескакивая с пятое на десятое, внезапно начиная и бросая диктовать, протыкая указкой плакаты с россыпью квадратиков, окутанных паутиной линий и стрелок.

Закалённые борьбой с высшим образованием «радисты» и «кибера» как-то выкручивались, разбираясь по конспектам других преподавателей и по учебникам, но студенты с так называемого Международного, полугуманитарного факультета, которые в технический ВУЗ попали по чистому недоразумению, были на грани самоубийства.

В целом же, Пётр Георгиевич был симпатичным и беззлобным чудаком, на которых, собственно, и держалась советская высшая школа. В войсках он почти не служил, от старлея до майора и кандидата дорос в академии, а баранью шапку и высокое звание «доцент» он стал носить уже у нас на кафедре.

Своеобразие педагогического метода Петра Георгиевича заключалось в том, что думал он одно, говорил другое, а до аудитории доходило третье. Учитывая это обстоятельство, экзамены Пётр Георгиевич тоже принимал по-своему. «Экзамен, – утверждал он, – это последний шанс научить студента хоть чему-нибудь!», поэтому каждому отвечающему он неутомимо рассказывал его билет сам, ставил оценку «хорошо» и с чувством выполненного долга вызывал следующего.

А ещё Пётр Георгиевич почему-то считал себя спортсменом.

Однажды зимним воскресным утром Пётр Георгиевич с женой отправились на лыжную прогулку. Лыжня вывела их на маленькую горку. Отойдя в сторону, Пётр Георгиевич вытащил из рюкзака фляжку с коньяком, а жена – термос с чаем. Мимо них с весёлыми криками проносились лыжники в разноцветных комбинезонах, ловко разворачивались и в облаках искрящейся снежной пыли катились вниз, к зеркалу замёрзшего пруда.

Проводив грустным взглядом очередную компанию, жена вздохнула и заметила:

– Эх, Петя, откатали мы с тобой своё с горок…

Пётр Георгиевич нахмурился, убрал фляжку, зачем-то подпрыгнул на лыжах и, распугивая старушек, катающихся в лечебных целях, обрушился вниз.

В понедельник утром на кафедру прибежала жена Петра Георгиевича и, утирая слезы, сообщила, что из-за неё, старой дуры, муж сломал ключицу и два ребра, лежит в военном госпитале у Курского вокзала в коридоре, а там сквозняк-и-и-ии! Тут она окончательно разрыдалась, полезла в сумочку за носовым платком, отчего кабинет начальника немедленно наполнился смешанным запахом корвалола и духов «Ландыш серебристый». Оставив полковничиху на попечение дежурного офицера, шеф угрюмо стал готовиться к тому, чего не любил больше всего на свете – к хождению по Москве в форме. В шинели и папахе наш шеф был весьма похож на Петра Николаевича Врангеля, но если чёрный генерал барон брал ростом и разворотом плеч, то сутулый и низкорослый полковник отличался глазами цвета серой инструментальной стали и могучим басом.

Папаха, начальственный рык и взгляд «Сделано в НКВД» своё действие, как обычно, оказали, Петра Георгиевича немедленно перевели в палату, но, видимо, удар об дерево повредил ему не только ключицу, но и карму. Одной ночи на коридорных сквозняках оказалось достаточно, чтобы Пётр Георгиевич заболел пневмонией. Военные врачи немедленно обрушились на новую напасть всей мощью современной фармхимии, в результате чего пневмония сменилась жестокой аллергией. Лекарства в организме Петра Георгиевича устроили Мамаево побоище, посмотреть на которое стали водить студентов-медиков, про сломанные ребра и ключицу уже никто не вспоминал, в результате чего они довольно быстро зажили.

Через два месяца Пётр Георгиевич вышел на службу. Ключица то ли срослась не совсем правильно, то ли сустав не разработался, но одно плечо у него так и осталось несколько выше другого, отчего Пётр Георгиевич на трибуне, с остатками форменной причёски на висках и прищуренным левым глазом приобрёл сходство с грифом, высматривающим павшего студента.

Однако, заключение военно-врачебной комиссии «Годен» вовсе не означало, что полковник М* полностью исцелился – через дырку в его карме продолжали сочиться неприятности. В первый же день нового семестра, готовясь к занятиям, порывистый Пётр Григорьевич сунул руку в карман портфеля и напоролся на лезвие безопасной бритвы. Хлынула кровь.

Перевязывая средний и указательный палец своего шефа, один из преподавателей, преданно заглядывая в глаза начальника, сказал:

– Пётр Георгиевич, мне больно смотреть, как вы мучаетесь! Может, вам проще застрелиться?

В ответ дядя Петя звонко, но беззлобно треснул линейкой по лбу доброму человеку, здоровой рукой подхватил журналы и убыл на занятия.

По расписанию Петру Георгиевичу предстояло начать цикл лабораторных работ и он, наскоро проверив наличие отсутствия студентов, приступил к инструктажу.

Я в это время по просьбе старичка-завлаба помогал ему проверить лабораторные установки.

Инструктировать Пётр Георгиевич тоже любил. Рассказав за какие-нибудь сорок минут о целях и задачах лабораторных работ, порядке оформления и защиты, он прошёлся по режиму секретности (работы были несекретными), и перешёл к мерам безопасности.

Занимаясь своим делом, в слова Петра Георгиевича я не вслушивался, но вдруг в аудитории пала мёртвая тишина. Я обернулся.

Пётр Георгиевич стоял около радиолокационного прицела и, указуя забинтованными пальцами с подозрительными бурыми пятнами на бинте на его антенну, вещал:

…должны соблюдать особую осторожность, так как в нашей лаборатории много вращающихся механизмов, которые могут причинить травму, например, повредить пальцы!

Студент Сучонок

Прекрасным июльским днём по главной аллее авиабазы «Иваново» плелся студент Сучонок, переодетый в военную форму. Одним фактом своего существования он бросал дерзкий вызов всем Общевоинским и некоторым Боевым Уставам Вооружённых Сил Российской Федерации. По причине крайней плюгавости Сучонка, нормальную форму ему подобрать так и не удалось, хотя личный состав авиабазы сделал всё, что мог. Начвещ[50] ездил к соседям-десантникам в поисках х/б и сапог детских размеров, а командир роты лично выполнил подшивку и подгонку обмундирования. В результате Сучонок был одет в х/б образца 43 года, а ножки-спички болтались в голенищах шнурованных десантных сапог. В качестве архитектурного декора имелся брезентовый ремень с бляхой, покрашенной серой краской, и пилотка с красноармейской звездой. В общем, студент Сучонок безошибочно опознавался на расстоянии 100-150 м со спины в тёмное время суток.