Не судьба

Начальник академии генерал-полковник Н* получил директиву Главпура. Невзрачная бумажка, отпечатанная на серой, обёрточной бумаге, производила странное впечатление. В типографии даже не удосужились разрезать страницы, и брошюру надо было читать, развернув её в один лист. Страницы в этом полиграфическом шедевре шли, как водится, не по порядку, поэтому генерал, с трудом отыскав следующую страницу, успевал забыть содержание предыдущей.

Директива громыхала сталью: «Вести бескомпромиссную борьбу с пьянством и алкоголизмом… до конца месяца доложить списки офицеров, склонных к употреблению… развернуть широкую пропагандистскую кампанию…». Генерал матерно выругался в селектор и вызвал начальника политотдела.

На следующий день в актовом зале собрали профессорско-преподавательский состав Академии. Начальник зачитал директиву. Её содержимое возмутительно диссонировало с лицом генерала, который, как всем было хорошо известно, пришёл на академию с должности командующего округом и был, что называется, «не любитель».

– И ещё, товарищи офицеры, – хрипел генерал, – есть информация, что некоторые преподаватели после окончания служебного времени употребляют прямо на территории кафедры! Прекратить! А чтоб было неповадно, после окончания рабочего дня приказываю в академии отключать электроснабжение!

Начались репрессии. Свежеиспечённые кандидаты и доктора военных наук организовывали банкеты в глубокой тайне и, подобно франкмасонам, обменивались в коридорах многозначительными взглядами и перебрасывались записками. Обсуждать вслух запретную тему боялись. Получение очередных воинских званий превратилось в унылую процедуру, которая никого не радовала.

Постепенно, однако, о грозной директиве стали забывать, тем более что несколько раз все желающие видели начальника Академии в состоянии глубокой алкогольной задумчивости.

Однажды зимним вечером генерал собрался домой. Выйдя на улицу, он хозяйским взглядом окинул корпуса академии и обомлел. Обесточенные здания возвышались мрачной чёрной громадой, однако во многих окнах теплился слабый свет. Это горели стеариновые свечи из «тревожных» чемоданов. Привыкшие к тяготам и лишениям военной службы пехотинцы нашли способ припасть к любимому напитку.

Генерал достал сотовый телефон.

– Дежурный, это начальник. Во изменение моего приказа, свет в корпусах включить и более на ночь не выключать! А то спалят нахрен академию!

И, нажав отбой, про себя добавил: «Видать, не судьба…»

Обида

Начальник академии генерал-полковник К* был очень маленького роста. Этот обидный щелчок судьбы его очень раздражал, ибо увеличение количества и качества звёзд на погонах никак не отражалось на солидности фигуры. Не помогали ни высокие балетные каблуки, ни фуражка со здоровенной тульёй, как бы предвосхитившая форму одежды птенцов гнезда Грачёва. Наполеон Бонапарт тоже был небольшого роста, но умел каким-то образом компенсировать этот недостаток. Генерал-полковник К* – не умел.

Генералы с дурным характером не редкость, но этот был какой-то особенно въедливый и скандальный. Больше всего от него страдали дежурные по академии. Очень важно было правильно встретить начальника, поэтому по утрам дежурный, забросив все дела, следил – не покажется ли у КПП «Волга» начальника.

В тот раз дежурному не повезло – в самый ответственный момент кто-то позвонил по телефону. Закончив разговор, он с ужасом увидел, что начальник уже выбрался из машины, пересёк двор и подошёл к лестнице. Делать было нечего. Выскочив из здания, дежурный понял, что спуститься по лестнице не успевает. Тогда он добежал до верхней ступени лестницы, слегка согнулся, чтобы хоть как-то компенсировать разницу в росте и доложил:

– Товарищ генерал-полковник! За время моего дежурства происшествий не случилось! Дежурный по академии подполковник Мартынов!

Начальник снизу вверх оглянул на дежурного, поджал губы, и, не подавая руки, склочным голосом заметил:

– Ты б ещё, едрёна мать, на крышу залез!

Роскошь человеческого общения

По утрам шеф бывал не в духе. Ближе к обеду он обыкновенно добивался внутренней гармонии и уже не смотрел на подчинённых, как Вий, а в конце рабочего дня у него даже удавалось подписать какие-нибудь служебные бумаги. Но по понедельникам скверное настроение полковника Захарова принимало особо извращённые, клинические формы. Поскольку шеф из принципиальных соображений никогда не повышал голос и не употреблял привычных для русского человека выражений, то говорить ему приходилось как бы сквозь зубы, в буквальном смысле «фильтруя базар». По оперативным данным, такие удивительные скачки настроения шефу обеспечивала его боевая подруга. За выходные она умудрялась доводить нашего, в общем-то, незлобивого начальника до состояния тихого бешенства, и он являлся на службу, полный смертоносного административного яда. Поскольку у хорошего хозяина ничего не должно пропадать попусту, полковник Захаров по понедельникам проводил постановку задачи на неделю. От утренней строевой оргии, так же как от неизбежной зимней эпидемии гриппа, спасения не было.

В то утро обсуждали итоги прошедшей сессии и задачи на очередной семестр. Как всегда, итоги были неутешительными, собственно, никто этому и не удивлялся. Уникальность взглядов шефа на учебный процесс заключалась в том, что преобладание в ведомостях «пятёрок» означало низкую требовательность преподавателей, «четвёрок» – их равнодушие к результатам экзаменов, а обилие «троек» и «двоек» – низкое качество проведения занятий. Какими должны быть результаты сессии, не знал никто. Совещание нужно было просто пересидеть, желательно, не высовываясь из амбразуры. Шеф нудно долдонил про «вопиющее снижение среднего балла на 8 процентов», в кабинете, пропахшем застарелым табачным дымом и пылью, томились преподаватели, исподтишка поглядывая на часы, а за окном, на воле, с наслаждением дрались вороны.

Внезапно загрохотал телефон. Шеф недовольно снял трубку и тут же отодвинул её от уха – мы отчётливо услышали всхлипы и рыдания.

– Что-что? Когда? Да, позавчера был на занятиях, нет, не звонил, не появлялся… Хорошо, понял, примем меры.

Начальник аккуратно положил трубку, искурил в две затяжки сигарету, и, ни к кому конкретно не обращаясь, произнёс:

– Так, товарищи офицеры, пропал Гаврилыч, только что звонила его жена. Он уже двое суток не ночевал дома.

Теперь самое время рассказать, кто такой Гаврилыч.

Гаврилыч работал в нашей конторе полковником. Он давно разменял второй полтинник и который год уже готовился с тихим, счастливым вздохом уставшего человека отойти на дембель. От совершения этого мужественного поступка Гаврилыча удерживала полковничья зарплата и многолетняя привычка к пьянке «под разговор». Культуре употребления он уделял огромное внимание, считая мрачное, торопливое употребление первобытной дикостью.

– Единственная известная мне роскошь, – вещал эрудированный Гаврилыч, – это роскошь человеческого общения!

Пить с ним было сплошной мукой, потому что неистребимую болтливость Гаврилыч сочетал с чудовищно скверной дикцией. Когда-то он, решив сэкономить деньжат, отдал себя в руки военных стоматологов. Видимо, Гаврилыч тогда ещё не был полковником, потому что военно-медицинские халтурщики, не боясь справедливого возмездия, поставили ему протез с зубами размера на два больше штатных. В силу этого ротовая полость Гаврилыча приобрела сходство с ковшом грейферного экскаватора. Периодически Гаврилыч терял контроль над своим жевательным аппаратом, и неожиданно посередине фразы со стальным лязгом захлопывал рот.

Гаврилыч читал угрюмую дисциплину под названием «Инженерно-авиационное обеспечение боевой подготовки частей и подразделений ВВС». Особыми методическими изысками аудиторию он не баловал: перед началом лекции вывешивал в аудитории гигантский плакат и в течение двух часов аккуратно зачитывал его содержание. За всю лекцию Гаврилыч умудрялся ни разу не изменить интонацию, иногда казалось, что он даже не дышит. Кассеты с записью лекций Гаврилыча о мерах безопасности при работе на авиационной технике или, скажем, о классификации профилактических работ, смело можно было продавать в магазинах эзотерических товаров, выдавая за бурятское горловое пение. Спаренной лекции Гаврилыча не мог выдержать никто.