Измученный постоянными проверками парторг сначала пытался объяснить ситуацию во всей ею сложности и противоречивости, однако флотоводец и слушать ничего не хотел.

Наконец парторг не выдержал и заорал:

– Хрен с ним, товарищ адмирал! Одним сумасшедшим в партии больше будет! Давайте тогда создадим первичную парторганизацию в дурдоме и поставим его в ней на учёт! Пусть там на собраниях хоть левой ногой голосует!

Наступила мрачная тишина. Адмирал молча собрал свои бумаги, поднялся и направился к двери. Уже выходя, оглянулся и приказал:

– Поставить психа на партучет по месту жительства. При ЖЭКе! Пусть теперь они с ним уродуются!

Взгляд с другой стороны

Из всех воспоминаний о годах учёбы для бывшего студента важнейшим является воспоминание о военных сборах. У тех, кто постарше, была ещё «картошка» и «яростный стройотряд». Теперь тяжёлые оборонительные бои на сельскохозяйственном фронте ведёт армия, а коровники строят молдаване. Что остаётся бедному студенту? Только сборы…

Через три дня после дембеля тяготы и лишения воинской службы как-то забываются, и воспоминания под водочку в кругу друзей о 30 днях «на войне» становятся, как писал Пушкин, «одним из живейших наших наслаждений».

Между тем, в войсках начала учебных сборов студентов ждут с чувством тяжёлой обречённости: для студентов где-то надо достать форму, надо их, прожорливых, кормить, лечить больных и «шлангующих», а, самое главное, уберечься, от студенческой любознательности. Появление студентов на аэродроме можно сравнить с набегом стаи бандерлогов на мирную индийскую деревню…

Студентам интересно всё, но особенно их привлекают детали самолёта, окрашенные красным цветом… Когда студент видит кран уборки шасси, боевую кнопку, или, оборони господь, рычаг катапульты, глаза его загораются детским любопытством, а хватательный рефлекс практически необорим. Он запросто может сунуть палец в ствол пушки, заглянуть в раскрыв волновода радиоприцела, пощёлкать автоматами защиты сети…

Страшен также студент в наряде. Хорошо проинструктированный часовой из числа студентов смертельно опасен. Когда в караул заступают студенты, самовольные отлучки солдат из части напрочь прекращаются, так как в тёмное время суток часовой в очках со стёклами «-5» беспощадно расстреливает всё, что хоть чуть-чуть шевелится, причём со страху, как правило, попадает.

Как-то раз, студенты одного из московских ВУЗов в нашем гарнизоне заступили в наряд по кухне. Дежурный по столовой в доступной форме объяснил, что нужно почистить 6 мешков картошки и 2 мешка лука. Студенты взвыли:

– А машина для чистки картошки есть?!

– Есть,– гордо ответил прапорщик, – неисправная.

– Где?!

Через полчаса с помощью автомобильных ключей из «копейки» прапора машина была полностью демонтирована и изучена, а ещё через час в неё был загружен первый мешок картошки. Загудел мотор. Картофелины бодро тёрлись друг о друга, освобождаясь от кожуры.

Умиротворённый зрелищем слаженного студенческого труда, прапорщик потерял бдительность и отбыл по своим делам.

Между тем, студенты взялись за лук.

На втором десятке луковиц кто-то сквозь слезы спросил:

– А может, его, чёрта, тоже в машину?

– Бинго!!!

Картофелечистка удивлённо взвыла, но взялась за дело.

Привлечённый странными звуками, дежурный по столовой заглянул на кухню. Лука больше не было. Вообще. Зато в изобилии имелась странная субстанция серо-зелёного цвета и с хамским запахом.

Через 10 минут искатели приключений в полном составе отбыли на гауптвахту.

Еврейский погром

На вертолётный полк обрушилось стихийное бедствие в виде учебного сбора студентов. Специфика бедствия состояла в том, что они обучались по специальности «Прикладная математика и кибернетика» и по национальности были… ну, в общем, понятно. Правда, было их немного, всего 12 человек.

Начальником сбора назначили майора Тарасенко, по национальности украинца. Впрочем, товарищи, нет. Хохла! Чистейшего, классического, самого наихохлейшего из хохлов. Понимаю, что звучит неполиткорректно, но – из песни слов не выбросить!

И вот, «Они сошлись. Волна и камень, стихи и проза, лёд и пламень».

Первое построение. Студенты ещё в гражданке. Тарасенко берет строевой расчёт:

– Альтман!

– Я!

– Бронштейн!

– Я!

– Векслер!

– Я!

– Певзнер!

– Я!

–Цветков! Тут Тарасенко с надеждой поднимает взгляд.

– Я! – отвечает двухметровый Цветков и вежливо приподнимает над головой кипу…

– Блин! Разойдись нахрен!

– Ну, и что мне с ними делать? – возмущённо спросил Тарасенко у майора с военной кафедры.

– Да как обычно! Для начала – строевая, уставы, огневая: начальное упражнение из АКМ, первое из ПМ…

– Да на что им АКМ?! – взвился Тарасенко, – всё равно потом на «Галиль»[46] переучиваться придётся! Зря мы здесь горбатимся! Всё равно ведь уедут все!

– Постой, постой, – вмешался я, – ты что это, антисемитизм здесь разводишь, а?! Ты коммунист или нет? Может, ты ещё еврейский погром здесь устроишь?

– И устрою! – окрысился Тарасенко и вышел, грохнув дверью канцелярии.

Через пару дней он заявился в казарму перед отбоем. Студенты построились. Запинаясь от неловкости, московский майор объяснил цель прибытия начальника сбора.

– Всякая власть – от бога, – задумчиво сказал, кажется, Певзнер, – пусть смотрит, товарищ майор.

Тарасенко с ухватками профессионального вертухая полез по тумбочкам.

В первой, кроме разрешённых туалетных принадлежностей и конвертов, он обнаружил книги. Названия книг разбирались с явным трудом, некоторые были написаны на языке вероятного противника. Тарасенко надолго задумался над увесистым кирпичом «Искусства программирования», затем перешёл к соседней тумбочке. Там было примерно то же самое, только вместо «Искусства» красовался справочник по непонятному «Prolog`у».[47] Пролог чего описывается в книге, начальник сбора выяснять явно побоялся. В четвертой тумбочке лежала православная Библия…

– Ну чего ты к ним привязался, – спросил майор у Тарасенко, – нормальные парни, грамотные, спокойные. Может, тебе чего сделать надо или починить? Они могут…

– И тренажёр могут? – задумался Тарасенко, – мне командир за него задницу разодрал уже по самые плечи. Там вроде компьютер какой-то… Не понимаю я в них ни пса… А второй месяц уж не работает.

На следующий день студенты отправились знакомиться с тренажёром.

Когда в ангаре вспыхнул свет, кто-то из студентов, кажется, неугомонный Певзнер, не сдержал удивления:

– Нихрена себе, убоище, товарищ майор! Античная техника! Ладно, парни, взялись!

Несколько дней москвич был занят своими делами и на тренажёр не заходил. Наконец, любопытство взяло верх.

В ярко освещённом ангаре мощно гудели вентиляторы, завывали сервоприводы, приборные щитки в кабинах Ми-24 весело светились. На полу были расстелены трактовые схемы. Два студента, направив в зенит пятые точки, затянутые в х/б образца 1943 года, ползали вдоль схемы. Периодически они теряли нужный провод и переругивались, используя родные для всей общности советских людей слова.

– Здорово, умы! Как дела?

– Нормально, – не разгибаясь ответил кажется Альтман, – уже взлетает… правда, пока хвостом вперёд. Но это – ерунда. Поправим. Мы его тут поапгрейдили немного, – усмехнулся он, – летать будет, как «Команч».[48]

– А где Тарасенко? – спросил майор,– где этот местечковый антисемит?

– Жарко, – невпопад ответил, кажется, Векслер и опять нагнулся над схемой.

– Так где он?

– Ну, я же сказал – жарко! – пояснил Векслер, – за пивом нам поехал. Два ящика он нам уже должен – за то, что включилось и взлетело, а третий обещал, если всё остальное заработает. Ну, я ему сказал, пусть сразу три берет, чего два раза ездить?