* * *

Наконец, лечащий врач сообщил о выписке. «Что слышу я? Завтра меня выпустят на свободу. Я выйду из этих стен и встану на другой путь. Что ждет меня на том пути? Новые страдания? Пусть! Теперь все это имеет смысл, я знаю, зачем пойду и куда...

Наступил долгожданный день и час. Наступит он и для тебя, безмолвный друг, провожающий меня мутным, потерянным взглядом. Я оглядываюсь и помахиваю рукой. Верю, что придет и к тебе исцеление, когда тоска, как побежденное чудовище, отступит и не станет пожирать больше твою жизнь. Ты поднимешься, отряхивая с себя труху уныния, и пойдешь, пока медленно, на ощупь и начнешь искать, искать... И чем искреннее будешь искать, тем больше найдешь крупиц утешения. И соберешь их, как бусинки в бусы, и они засверкают пред тобой. Что ты увидишь в них? А то, что душа твоя жива, что не обратилась она еще в твердую кость, а дышит... Что ты — слаб и немощен, но не в этом — твоя болезнь. Что уход в себя ведет в лабиринты одиночества, где поджидает злая сила, цель которой — привести всякого к сумасшествию... Что в тебя верит, всегда верит Тот, Который дал тебе жизнь, и подает знаки в виде людей, деревьев, облаков, листьев и птиц. Ты спросишь: «Но где взять надежду, когда страх связал сердце, сковал душу? И я отвечу тебе так, как ответила бы Васса: «В молитве...». Молись, и пусть твои близкие молятся за тебя... А если не осталось близких, если и близкие стали далекими, знай, я буду усердно творить о тебе молитву. Прощай, мой друг! Прощай и до встречи!

* * *

Нет, я не так хочу жить, чтобы подспудный страх погонял мною. Не так. Теперь вижу: нечто темное свило когда-то гнездо в душе моей. Оно сторожит и каждое сердце, не знающее веры, и поджидает момент, чтобы устроить в нем свое лежбище. Это нечто горит внутри горем отчаяния. Как же отказалась я от чаяний моих? Отчаяние — от неверия, чаяние — от веры. И между отбытием от первого и прибытием ко второму протекает особое время, связанное с вечностью. Я утратила то время из-за ужасной болезни. Болезнь эта — больная воля моя. Своеволие. По своей воле я ушла от мужа, презрев чистое мамино благословение на то замужество. По своеволию оставила дом родной, променяв его на холодные углы чужбины, а потом присвоила чужое имя и чужую жизнь. По своеволию я выдавала себя не за ту, кем на самом деле была, лгала и притворялась. По своей воле, заботясь лишь о собственной выгоде, оскорбила честное чувство хорошего человека, сыграла с ним страшную игру, сделала мужем и сразу же изменила ему, и в конце, запутавшись в грехе страсти и мести, как в двойном капкане, зачала жизнь ребенка, которого не смогла полюбить больше, чем свое страдание. По своей чудовищно жестокой воле я убила дитя в утробе своей... Да может ли мать убить дитя родное? Не ироды же мы какие, чтобы из-за нежелания усложнять себе жизнь, истреблять младенцев! «Так, ведь в утробе — еще и человека нет, а только зародыш», — продолжает тешить напуганную совесть подленький голос. Но не слышу его. Знаю, что была во мне невинная, новая жизнь, но не пощадила я ее...

Артур ехал забирать жену из «Желтого круга» с тяжелым сердцем. Жалость к Нессе смешивалась в нем с тревожным чувством: он не узнавал в чужой женщине, какую видел в последние свидания, своей любимой. Не узнавал, как ни всматривался, и, может даже, — и эта мысль особенно сильно беспокоила его, — боялся ее. Болезнь поменяла не внешность Ванессы только, но и суть. Невозможно было пока определить эту перемену, но многое теперь смущало и пугало в ней, особенно, взгляд, раньше самоуглубленный, а сейчас — погруженный в созерцание чего-то, что находилось поверх голов и не поддавалось обычному зрению. Артур, не раз пытаясь понять, что так настойчиво притягивало внимание жены, пробовал следовать траектории того странного, нового взгляда, но так никогда и не обнаруживал ничего, кроме желтоватой плоскости глухой больничной стены. Он не давал согласия врачам на электрошок, ему сообщили о процедуре позже, на следующий день — и как уверенно звучал голос психиатра в трубке: «У нас не было альтернативы, мистер Файнс, состояние миссис Файнс ухудшилось до критического». Артур не верил ни одному слову врача, но почему-то не возражал. По непонятной ему самому инертности не рвался спасти жену, не требовал визитов, не бежал по утрам, как прежде, в клинику, чтобы пусть не увидеть, но быть рядом, дышать с ней одним воздухом. Что произошло с ним? Ушел в себя, поддался подкравшемуся, как вор в темном переулке, чувству самосохранения... «Почему же не боролся за нее? — мучился он вопросом. — Или вычерпан колодец, и нет больше той любви, от которой невозможно было и подумать о себе, не подумав сначала о той, кого любил, казалось, больше жизни? Тогда чего стоит любовь, которая проходит и не спасает? Но разве в том его вина, что не спасает?».

Разве с первых дней не хотелось ему одного-единственного — защитить эту женщину, кем бы она ни была в прошлом, от всяких бед и несчастий? Дать то, о чем сам всегда втайне мечтал — ласковое присутствие родного сердца рядом. Даже измену простил ей ради той мечты. И ребенка... почти наверное знал, что чужого... Но все это ушло прахом. Ничего не помогло. И не могло помочь. Потому что не той помощи она хотела. Не от него. Но какой? От кого? Никогда ему не разгадать того. И осознав страшную реальность новых отношений с женой, Артур понял и другое: не осталось у него ничего, что бы он мог дать. Болезнь Нессы поглотила не только то неизъяснимое, что он любил в ней, но и саму его способность любить. И потому, когда появилась она в тяжелых дверях зала ожидания, уже готовая к выписке, с несуразным пластиковым пакетом в руке, в платье, какое он не припоминал, движениями, как бы заменившими прежние, и тем самым взглядом, который не мог расшифровать, Артур почувствовал горькую, острую, как нож, отчужденность, как будто непростительно обознался, приняв за близкую родственницу странницу, и по ошибке отдал ей все свое состояние.

И все-таки он взял ее за руку и вывел на улицу, и, выйдя, Несса подняла лицо в ожидании, в волнении: не ошиблась ли и она в то утро, когда пламенный, небесный путешественник сообщил ей важную весть, и... сразу же с облегчением вздохнула — нет, не ошиблась, там, в синей глубине, где парили видимые птицы, выше, дальше пребывали невидимые, чудесные почтальоны, неустанно несущие людям письма от Бога. И тех и других роднило одно — то, к чему она сама стремилась, о чем всегда мечтала — наличие крыльев.

Всю дорогу домой они молчали, а вечером, за ужином, она, покрыв своей ладонью его руку, тихо сказала:

— Прости меня. Прости, если можешь...

И он не ответил ей, встал и ушел на террасу, и Ванесса смотрела вслед на его подрагивающую спину. Плакал он, нечаянный муж ее, и только сейчас, прервав вереницу собственных переживаний, она увидела по-настоящему его боль. Сердце ее упало. Артур вернулся через некоторое время. Она все еще сидела, не смея ни пошевелиться, ни поднять на него глаза.

— Я уеду, как только тебе станет лучше, — сказал он. — Я уплатил за квартиру на несколько месяцев вперед и оставил достаточно денег на общем счету. Тебе не о чем беспокоиться. Как только тебе станет лучше...

— Мне уже лучше, — повинуясь его решению, ответила Несса. — Поезжай.

И все же он не уехал еще неделю, мучительную, долгую неделю. Она наблюдала за мужем молча, и открывала заново для себя того, с кем бок о бок прожила больше трех лет, пожертвовавшим ради нее семьей, друзьями, деньгами, внутренним покоем. Она видела, что сделала с тем, кто хотел взять на себя ее ношу, как опустошила его, вычерпала, выпила и все равно не утолила жажду. Страшное сравнение пришло ей на ум: как похоже было то, что сотворила она с Артуром, на то, что когда-то сотворил с ней Андрей. Как же это мы идем по жизни, губя ближних? И что будет с тем, кого она лично погубила, кто мечется теперь в углах дома, выбранного им же некогда для ее счастья?

Несса решилась на разговор. Ей хотелось объяснить Артуру все, что она поняла в последние дни. «И умолить его остаться. Но как, с чего начать?» — спрашивала себя.