Ванесса улучила подходящий момент и медленно направилась к двери. Остановилась, не оглядываясь, ожидая, что вот сейчас ее окликнут и вернут в зал. Но никто не окликнул — неужели не заметили? Пригнувшись, как бы пытаясь уменьшиться в размерах, и не дыша, она скользнула в потрескивающую электричеством пустоту. Странно, но на лестнице никого не было. С дрожащим сердцем пошла по ступенькам вниз, и через три пролета перед самым ее лицом появились два выхода — слева и справа. Теперь ей хорошо вспомнился этот отсек.

Когда-то, три года назад, в первой своей дерзкой попытке убежать из «Желтого круга», она по ошибке воспользовалась одним из них, ведущим в хранилище. Которым же? Кажется, левым. В горящей голове сверкнул образ: открылась дверь слева и прямо на нее воззрились бледные, как призраки, стеллажи с кремированными, невостребованными жертвами в закупоренных оранжевым сургучом банках. Значит, нужно пойти вправо. Осторожно, стараясь не производить ни малейших звуков, она налегла на холодную тяжесть металла, и та поддалась, уступила без борьбы — по чьему-то недосмотру, счастливой для нее случайности, выход оказался открытым. Перехватило дыхание — как удачно все складывается! Лабиринты тоже когда-нибудь кончаются, если сооружены людьми, а не демонами — подумала и сразу же очутилась на улице. Первый глоток свежего воздуха после долгого пребывания взаперти подействовал, как наркотик. Закружилась голова. Запрыгали черные драконы в глазах и чуть не сбили с ног. Ванесса глотнула еще. И еще. Полнее, глубже. Вот теперь — лучше... Наконец-то.

Но надо было действовать. Что же дальше? Она приложила руку к сердцу, как бы унимая его неутихающий набат, и огляделась вокруг. Выход привел ее на подсобный, хозяйственный двор клиники. Между двумя небольшими постройками бежала тропинка. «Хорошо, если к скверу», — подумала Несса. Ей казалось, попади она в сквер, все будет решено, как нельзя лучше. В прошлый раз, сидя на скамейке, она приметила у самых ворот «удобное», еще тогда почему-то привлекшее ее внимание дерево, старый клен, между широким стволом которого и самим заграждением был небольшой просвет, укромное местечко, где она могла бы спрятаться (ведь уже почти стемнело), и выждать подходящий момент, когда удастся проскользнуть в ворота. К тому же — и это ожидание было особенно трепетным — Мышкин, может быть, ждет ее там. А с ним ей и вовсе ничего не страшно.

Дорожка завиляла, из окон одной из подсобок потянуло несвежим мылом и плохо стиранным бельем: пришлось остановиться, чтобы унять тошноту. И все-таки ее вырвало. Скрючившись от резкой колики в животе, Несса присела на корточки. «Сейчас все пройдет... Я уже почти у ворот», — попыталась успокоить себя, и боль, и тошнота, действительно, улеглись. Она выпрямилась, преодолевая головокружение, и тут же пошатнулась, как от удара: всего в метрах двух от нее стоял мощный охранник и смотрел на нее с любопытством. От неожиданности Несса упала на колени. Отчаяние и злоба — страшные, нечеловеческие по своей силе и остроте — потопили ее, помрачился ум, и, не поднимаясь с колен, с душераздирающим криком она поползла, обхватив обеими руками огромные ноги блюстителя, впилась зубами в ненавистную, отвратительно жирную мякоть икры.

«Мы все вас любим, как собственное дитя...» — вскричал неистово кто-то сверху, или только ей это почудилось...

Мираж, мираж, мираж нереальности, когда в агонии ты достигаешь его призрачного несуществования, прежний мир распадается на мельчайшие осколки. И нет сил собрать их в одно целое, в то, что когда-то составляло твою жизнь и тебя саму и имело чувства, мысли и смысл. И даже крик о пощаде вроде уже и не твой крик, и боль так велика, что вроде и не твоя боль.

Зачем они закрыли меня в этой жуткой комнате? Эй вы, кто-нибудь, откройте! Здесь трудно дышать, трудно думать! За что вы меня так наказываете? Что вы хотите, чтобы я сделала? Я сделаю все, только выпустите меня... Кто-нибудь слышит меня? Откройте, откройте! Я не хочу умирать!

Конечно, задумав побег из клиники, Ванесса, не знала, что подобные проступки по психиатрическим формулам рассматриваются часто как опасный элемент ментальной болезни и требуют радикального вмешательства в процесс лечения.

* * *

...В четыре утра за ней пришли. Чужие, холодные руки подняли и посадили в больничное кресло. Почему так рано? Еще не встало солнце, не согрелась земля, не осветились новой заботой лица родных где-то там, в другой жизни. Почему она здесь? Коридор за коридором, дверь за дверью, петля страха на шее. Она знала, что везут ее на сеанс электрошоковой терапии — ноги и руки связаны, и свяжутся еще крепче, еще плотнее, так, что занемеют пальцы и остынет кровь, — но не ведала, что будет дальше. «Это своего рода убийство, — однажды сказала Эрика, и озера глаз ее в ту минуту затянулись тиной запрятанной злобы, — ужаснее обычного, потому что убивается самая память души. Самая суть твоя. Потом уже забываешь то, чего никогда не хотела бы забыть, не можешь вспомнить, кто ты, зачем и куда идешь... Забываешь даже, что когда-то ты родилась...», и Несса содрогнулась тогда от тех слов, поняв, что, потерянная и страдающая, сама она не дошла все же до такого дна, такой пустоты. Эрика прежде нее спустилась сюда. О чем она думала в тот час, перед прыжком из окна отеля? Что видела? Какая злая сила увлекла ее в бездну? И если бы сейчас у нее самой, у Нессы, был выбор — эта вот «процедура» или последний прыжок на свободе, — что бы она выбрала?

«Нет, я не доставлю им такого удовольствия. Не дам благословения на злодейство. И... что бы стало с моим ангелом, прилетевшим в то утро подать надежду? Что бы стало с ним, если бы так бессмысленно оборвалась моя жизнь? Сколько бы горя ему принесла! Нет, я все выдержу, лишь бы снова небо видеть, солнце, весну... А весна уже скоро, скоро. Я должна дожить, должна выжить...» — твердила Несса себе, стараясь унять безостановочную, уже сплошную дрожь в теле. Как все-таки холодно здесь! Ни разу не согрелась она в этих стенах, ни разу — на этом клочке земли! А там, в родной, теплой дали уже, наверное, заалел закат, и розовые ручьи расплескались по выси, и ласковый воздух онежнел, как тонкий бархат на маминых плечах... Лифт шел вниз, вниз и вниз, в самое подземелье. И с каждым пролетом Нессино сердце тоже падало — глубже и глубже. Никто не говорил ни слова: тишина стояла страшная.

Уже завезли ее в процедурное отделение, а она все думала и думала о доме, об ангеле, подавшем ей лучик света в то утро перед госпитализацией, и пыталась из тех воспоминаний черпать силы.

* * *

«О, да переживет надежда моя и этот час испытаний, когда распростертое, оцепенелое тело мое с резиновым кляпом во рту, с лицом, испачканным белым, электродами на висках и подтеками под синюшными веками, содрогается, прошиваемое электричеством. Семьдесят вольт — сто миллиампер, двести вольт — сто пятьдесят миллиампер, триста вольт — двести миллиампер... аукцион агонии, торги дьявола, где ставка — заблудшая душа человеческая. Разбивается вдребезги то, что было когда-то ребенком, женщиной, человеком. То, что хранило в себе неразгаданную тайну. Чего же вы хотите от меня, люди? Кто внушил вам право так уничтожать страдание, кто сказал вам, что вы знаете мой путь? Почему вы решили, что ваш — правильнее моего? Спрашиваю вас не за себя только, но за всех, отмеченных болью…».

А потом после сеанса, когда тело все еще прошивала мелкая, знобящая дробь и невозможно было осознать, кому оно, то тело, в сущности, принадлежит, заскользила в Нессе пустота и еще раз стерла имена, лица, события, настоящее и прошлое.

Беспамятство страшнее депрессии, страшнее смерти. Несколько первых часов после шока Несса не знала и не воспринимала ничего, как будто вязкая паутина затянула сознание — не достать из него ни одной причины и ни одного следствия. Не воскресить того, что было жизненно важным, что удерживало от полного краха в схватке с отчаянием, — драгоценные нити с теми, кого любила и кто любил ее. Такой дезориентации, такой абсолютной потерянности Ванесса не испытывала никогда, даже в страшных снах: она повсюду чувствовала одну лишь кромешную темноту, как чувствуют сырость или утечку газа. Темнота была в ней и вне ее. Как другие могут не ощущать этого и продолжать двигаться, узнавать друг друга! Темнота несла в себе страх. Казалось, что свет никогда не придет. Ее мучила жажда, тело и душа будто разделились, она едва могла ощущать и то, и другое. Охваченная паникой, лежала в своем кубике маленькая и одинокая (но нет, они наблюдают за ней, конечно, наблюдают, ведь, как пропустить такое зрелище: обращение человека в зомби) и пыталась укрыться в насквозь промокших от лихорадочной испарины простынях, но ничего не спасало. Паника нарастала. Что же это с ней? Все горит внутри синим огнем. И пить, так хочется пить... Нет, она не доставит им радости. Не умрет, не озомбируется, надо только продержаться еще немного... О, если бы кто-нибудь дал пить. Где-то далеко, в ее колодцах детства плещется чистая, прозрачная до хрустальности, вода... А сейчас только один глоток, один глоток мог бы спасти ее! «Пейте! Пейте!» — слышит вдруг она чей-то приказ, неужели кто-то сжалился — и приподнимает голову в собачьей благодарности. «Да, пейте же!» — раздражается некто и натренированным, профессиональным движением открывает ей рот. Густая, тягучая, тошнотворно-сладкая жидкость льется в нее, и заливает полую, пламенеющую пустоту, наполняет оболочку, проливается через край, потопляя последнюю ее защиту, последний, иссохший признак принадлежности к роду человеческому. Да стоит ли бороться, чтобы принадлежать к нему.