— Вы знаете, высокомилостивая госпожа, — сказал посланник с деловитой решительностью, — и тем более вам, сеньоры, хорошо известно, что ваше положение, а вместе с этим и положение Бургундии можно назвать критическим и что в связи с этим вам предстоит решить, склониться ли вам к западу или к востоку. Король, мой высокий повелитель, несмотря на свои признанные права суверена Бургундии, не желает ни шума, ни бряцания оружием и предлагает вам через меня свою поддержку. Хотите ли вы отдаться под его покровительство, ваше высочество?

Молодая герцогиня молча взглянула на канцлера. Гумберкур умно улыбнулся.

— Христианнейший король имеет обыкновение предлагать свою помощь не без некоторых условий, — сказал он сдержанным тоном. — Перечислите его требования, господин граф.

— Вы неверно судите о положении вещей, сударь, — возразил холодно посол. — Мой высокий повелитель не имеет обыкновения требовать того, что и так у него в руках. Дело идет не о той или иной провинции, а тем более не о каком-либо ультиматуме и даже не о настоящей ситуации, которую король волен регулировать по своему усмотрению. Речь идет о будущем обоих государств, могущих — лишь бы только вы захотели — мирно и к выгоде обеих династий слиться в одно государство, которому будет принадлежать гегемония над всей Европой.

— А каким образом может быть осуществлена эта великая будущность? — спросила принцесса.

— Король предлагает вам через брак с дофином корону соединенных государств, ваше высочество, причем до совершеннолетия своего сына он гарантирует независимость бургундского герцогства.

После небольшой паузы удивления принцесса тихонько и изящно рассмеялась; а Гумберкур откровенно сказал:

— Нам нужен мужчина, мессир, а не ребенок. Позвольте нам несколько иначе формулировать намерение короля: дом Валуа желает самым спокойным и дешевым способом, какой только существует, сделаться наследником герцога, которому он вырыл могилу. Его величество, наверно, предполагает, что в Бургундии уже нет больше людей зрячих и мыслящих?

Граф де Мелан сделал протестующий жест.

— Довольно, сударь, оставим это, — сказал он равнодушно. — Должен сознаться, что ни мой высокий повелитель, ни я нисколько не удивлены подобным заявлением. — Тут он повысил голос и перевел взгляд с канцлера на принцессу. — А знаете ли вы, ваше высочество, и вы, сеньоры, что произойдет в судьбах Европы, если вместо дома Валуа наследство получит дом Габсбургов?

— Кто говорит о доме Габсбургов? — уклончиво возразил министр. — И почему вы думаете, что мы не одни…

— Остановитесь, Гумберкур! — перебила его Мария своим ясным голосом. — Если граф находится здесь в качестве свата со стороны дофина, то его миролюбивая миссия заслуживает того, чтобы мы ему честно объявили причину отказа. Вы рассуждаете правильно, мессир, — обратилась она к послу, — наш блаженной памяти покойный отец, незадолго до своей смерти, обещал мою руку сыну германского императора, и мы подтвердили это обещание письменным согласием и обменом колец. Сообщите об этом королю. Сообщите также ему и то, что при всем нашем уважении к его великой особе мы не приняли бы его предложения из благоговения к памяти отца, даже если и были бы свободны, а дофин не был бы мальчиком.

Канцлер прикусил губы, посол же поклонился с улыбкой.

— Благодарю вас за ваш откровенный ответ, ваше высочество; но позвольте вам сказать, что искренность — наименьшая из государственных добродетелей. Предоставьте ведение ваших политических дел вашему опытному канцлеру или же умному господину Буслейдену, который, по-видимому, с самого полудня старается освежить свои воспоминания о Перонне.

Буслейден, выйдя провожать Оливера, увлек его в угол передней.

— Значит, я не ошибся, сьер Ле Мовэ, — прошептал он, — мы с вами старые знакомые, до известной степени обязанные друг другу. И пожалуй, я не ошибусь, если предположу, что ваше присутствие здесь имеет иной смысл, помимо того, которым обусловлена только что происходившая аудиенция. В Перонне я привел герцога к королю, вспомните об этом.

Оливер искривил губы.

— А я вас сделал первым камерарием бургундского двора, — возразил он насмешливо. — Что же? Мы и вперед будем обмениваться подобными долговыми расписками, сударь? Впрочем я ничего не имею против этого, а потому продолжайте ваши расспросы.

Под утро городской профос с сотней бургундских солдат и судейских слуг появился перед покинутой квартирой посланника для ареста гентского гражданина и члена магистрата Оливера Неккера за государственную измену и за недозволенное отправление иностранных должностей. Вместо него они нашли толпу вооруженных повстанцев. Когда профос приблизился к ним, чтобы потребовать объяснения, раздались выстрелы, убившие чиновника и нескольких солдат. Это было сигналом к открытому восстанию. С соседних улиц нахлынули хорошо вооруженные мятежники и окружили небольшой отряд. Одновременно с этим повстанцами были захвачены и городские ворота. Ратуша и замок были заняты ими почти без боя. Магистрат, состоящий чуть ли не сплошь из видных членов бургундской партии, канцлер и главный камерарий были арестованы. Около полудня Жан Коппенхелле был уже хозяином города. Он провозгласил независимость Гента и организовал правительство. В тот же день были казнены Питер Хейриблок, второй старшина и некоторые советники. Через двадцать четыре часа обоих бургундских вельмож привели на рынок к лобному месту, где виднелись еще следы последних казней. Снова ревела дикая толпа. Герольд провозгласил обвинение и приговор трибунала старшин: оба министра, как представители герцогской власти, нарушили вольность Гента, а основные законы города карают смертью всякого, кто посягает на его вольности. По толпе прошло волнение. Герцогиня в черном платье и под вуалью, еще не оправившаяся от бесплодной борьбы, которую выдержала она с суровыми старшинами из-за двух вельмож, выбежала одна, без провожатых, из ратуши на рынок и, прижимая к губам кружевной платок, с умоляющим жестом протянула руки. Группа людей молча, но почтительно расступилась перед ней; принцесса была уже перед судьями, стоявшими невдалеке от помоста. Она схватила первого из них за плечо, трясла его, повисла на нем.

— Будьте милосердны! Будьте милосердны! — воскликнула принцесса. — Отдайте мне моих друзей!

Судья со смущенным и несколько беспомощным видом взглянул на ее волосы, выбившиеся из-под вуали, и повел плечами. Оставив его, она бросилась к другому, к третьему, потом побежала к толпе глазеющего народа и, поднимая руки, кричала:

— Будьте милосердны! Будьте милосердны!

Царила глухая тишина. Гумберкур на одном помосте, а Буслейден на другом с поразительным единодушием попробовали одновременно стащить закованными руками повязку с глаз. Откуда-то из толпы сперва два-три голоса, потом десять голосов, потом целая сотня их завопила:

— Милосердие! Милосердие!

Иосс фон Экке, новый городской профос, сын прежнего цехового старшины, побагровел и, заглушая становившиеся все более властными крики о помиловании, заорал на палачей:

— Кончайте!

Обе головы упали почти одновременно. Завизжали несколько женских голосов, а вместе с ними снова заревела толпа.

Когда Оливер опять увидел короля, то, несмотря на свое короткое отсутствие, впервые заметил его дряхлость, зловещие жилы на впалых висках и старческих руках, взор, в котором уже отразилась первая тень вечной ночи. Он нашел короля у его зверей. Людовик кормил певчих птиц конопляным семенем, сов — мелко нарубленным сырым мясом, журавлей и скворцов — хлебными зернами и кусочками яблок. Оливер, полный любви, склонился над его дряблыми руками. Людовик высоко поднял голову и поцеловал его.

— Я доволен, что ты возвратился, братец, — сказал он мягко. — Когда я один, жизнь слишком тяжело давит на меня… — Он посмотрел Неккеру в глаза. — Ты опять увидел свою родину, Оливер, и был счастлив?

Оливер покачал головой.

— Моя родина здесь, государь, — сказал он, указывая на зверей и поглаживая дога Тристана. Красивый, серо-голубой журавль с красными, как кармин, глазами и клювом цвета рога, с достоинством вышел из своей клетки и стал исследовать руки Людовика.