Но звери доставляли ему меньше хлопот, чем собственное я, чем дряхлое тело, дряхлый мозг. Каждую почти ночь, — он не скрывал этого от себя, — каждую почти ночь, когда он не пил, из глубин его существа поднималась угроза смерти. Неумолимо, неотразимо стучала она в крови, сочилась из каждой мысли, сосала в затылке, шумела в ушах, перекатывалась в мозгу, давила на грудь. И он пил. Но тогда внутренний враг стал одолевать его и днем: кровь приливала к вискам, жар бросался в голову, пол, казалось ему, трескался и шел косыми ступеньками, стены нелепо выгибались, все покрывалось в его глазах розовой пеленой, прошедшее вдруг исчезало из сознания, он забывал имена зверей, названия предметов, руки и ноги, казалось, были облеплены слоем холодной, вязкой глины. — Что делать? Уж лучше мучиться ночью, лучше бодрствовать в библиотеке и вместе с преданными, неумирающими книгами ожидать рассвета как избавления! — И он, со свойственной ему несокрушимой энергией, круто изменил образ жизни; ничего больше не пил, ел мало, ночи напролет трудился над новым Уложением, спал лишь несколько часов перед обедом, а весь день проводил среди своих зверей, почерпая от них жизненную силу и энергию. И никогда, даже в скверные минуты, он не жаловался ни одной живой душе. Не жаловался и Неккеру; а тот боялся выказать участие, боялся бросить сострадательный взгляд.

В одно изумительное теплое апрельское утро король был как-то странно весел и разговорчив. Бессвязно и как-то растрепанно болтая, гулял он с Оливером по выгону, где паслись кони. Берберийский жеребец вдруг взметнулся на дыбы, чуть-чуть не ударил короля копытом и ускакал прочь. Лицо Людовика исказилось от неожиданного испуга, и он бегом потащил Неккера за ограду.

— Это был Сен-Поль! — задыхался он. — Он чуть не убил меня, Оливер… И здесь я не в безопасности… или он…

Он прижал руки к сердцу и залепетал что-то бессвязное.

— Успокойтесь, государь, — уговаривал Оливер, озабоченно глядя на него. Людовик, весь красный, дико вскинул руками.

— Пристрелить его! — завопил он. — Я был в чудном настроении! Я мог уснуть! Он знал это, он, он, крамольник!.. Ты что на меня так смотришь?

Неккер молча взял его под руку, чтобы отвести во дворец; но король уже не держался на ногах. Оливер бережно опустил его на землю и расстегнул ворот, поддерживая руками его голову.

— Что такое?., что такое? — бормотал Людовик, закрывая глаза, и обвил руками шею Оливера. Мейстер нарвал пучок мокрой, росистой травы и приложил к груди его, ко лбу. Людовик стал дышать ровнее.

— Нельзя, чтобы меня видели в таком положении, — сказал он уже более твердым голосом, — я не желаю. Подними меня. Я здоров. Я так хочу!

Оливер поставил его на ноги. Король всею тяжестью опирался на его руку. Так прошли они несколько шагов, затем Людовик стиснул зубы, выпрямился и отпустил руку Оливера. Когда они подошли вплотную к замку, слабость была уже преодолена, постовые увидели суровое лицо и знакомый мелкий, быстрый шаг властелина, ни на кого не глядевшего, как и полчаса тому назад.

Людовик прошел в библиотеку и упал в кресло, совершенно обессиленный. Он бросил на Неккера взгляд полный вражды, — первый за всю их совместную жизнь. Оливер заметил это и опустил голову, чтобы не раздражить короля еще больше.

— Что нового о здоровье Эдуарда? — хрипло спросил тот. Оливер медлил с ответом. Людовик ударил кулаком по ручке кресла.

— Ты думаешь, — сердито крикнул он, — мне вредно будет узнать, что он умер? Этого можно было ожидать со дня на день.

— Он умер, — сказал Оливер. Король наморщил брови.

— Сколько ему было лет? — спросил он через некоторое время.

— Мы были с ним одного возраста, — ответил Неккер.

— А на сколько ты моложе меня, Оливер?

— Лет на десять, государь, — тихо ответил Оливер.

Король заорал на него:

— К черту! На четырнадцать лет! Чего ты меня щадишь! Что ты думаешь о моем состоянии, хотел бы я знать?

— Я думаю, — заявил Оливер, пожав плечами, — что смешно и нелепо гневаться на меня, как вы гневаетесь, лишь за то, что я был невольным свидетелем легкого приступа слабости!

Людовик просветлел; он протянул руки к Неккеру.

— Да, милый брат, ты поможешь мне, — зашептал он, — ты ведь не думаешь, что это она, смерть, стояла сейчас за моей спиной! Не смей так думать! — Он запнулся, потом еле слышным шепотом признался: — Я уже вступил в единоборство с нею, Оливер, давно вступил…

Неккер был очень растроган, он поднял голову и заглянул королю в мутные глаза.

— Да, государь, я с вами; я не дезертирую; только не теряйте мужества и не скрывайте от меня ничего, а то как могу я помочь?

Король медленно кивнул головой.

— Я не сдаюсь, — сказал он и вдруг спросил о другом: — Глочестер, брат Эдуарда, притих? Или все еще претендует на престол?

Оливер не смел больше волновать государя молчанием или полунамеками. Он быстро, деловито ответил:

— Глочестер теперь уже король Ричард.[77] Обоих малолетних сыновей Эдуарда он убил, обеих дочерей объявил незаконнорожденными. Ричард предлагает вам свою дружбу, государь.

Людовик то краснел, то бледнел, беспрестанно меняясь в лице, глаза вылезли из орбит.

— Им мало того, что есть на свете смерть, — простонал он, — им нужно еще и убийство! Всюду Глочестеры… всякий может быть Глочестером… все мы Глочестеры… И я был им и ко мне тоже идет смерть… Помоги!

Он огляделся кругом, задыхаясь от ужаса. Он говорил, как в бреду. Оливер отнес его на постель.

Этой ночью дог Тристан выл и царапался в дверь опочивальни. Неккер был у себя в горнице; он не ложился и даже читать был не в состоянии. Он неподвижным, пристальным отсутствующим взором глядел в дальний угол комнаты и прислушивался к биению собственного сердца. И печально качал головой.

Услышав жалобный вой собаки, он вскочил и, сжав кулаками ноющие виски, бросился к королевской опочивальне. Еще за дверью он услышал стук падающего тела. Дог, скуля, прижался к его ногам. Он распахнул дверь. На полу, в некотором расстоянии от постели, пластом лежал король. Собака бросилась к нему, лизала ухо и седые волосы. Оливер опустился на колени рядом с королем, оттащил заворчавшего дога и осторожно поднял Людовика. Король лежал на левом боку — на той стороне, которую поразил удар. Лицо было иссиня-багровым, левая сторона его носила отпечаток чудовищного, костлявого, непреоборимого кулака; бессильно болталось веко, щека обвисла, рот был перекошен; правый же глаз был широко раскрыт, он в оцепенении и ужасе вылезал из орбиты. — «Какой ужасной смертью он умирает», — подумал Оливер; затем поднял его с огромным усилием и отнес на постель. Левая рука и нога висели безжизненно, неуклюже, как у тряпичной куклы.

Но король не умер. Всю ночь Оливер боролся с нарастающим кровяным давлением, клал холодные компрессы, пускал кровь, не смея позвать никого на помощь, кроме Жана де Бона и одного преданного, молчаливого камердинера; к утру больной погрузился в глубокий сон.

На другой день оказалось, что у Людовика не только парализована вся левая сторона, но и утрачен дар речи.

Еще никто во дворце, кроме трех посвященных, не знал о состоянии короля. К его капризам давно привыкли, знали — еще со времен Амбуаза, — что он временами любит никому не показываться и никого не пускать на глаза. Только звери скучали о нем и пищали, клекотали, лаяли, ржали, не видя своего друга.

Проснувшись, Людовик необыкновенно быстро преодолел охвативший было его ужас. Он, правда, жалобно смотрел здоровым глазом на Неккера, разевая рот, сжимал правый кулак и в отчаянии ударят им по одеялу, потому что вместо голоса из горла его вырывалось противное шипение, он трепетал в неописуемой ярости, так что исказилась вся здоровая половина лица; но припадок бессильного и бесплодного гнева длился недолго. Когда Оливер показал ему грифель и доску, он жадно в них вцепился. Он еле понятно нацарапал: — Вижу, слышу, мыслю — скоро заговорю! — Оливер посмотрел на него с улыбкой, исполненной скорби и восхищения.