Покинув город, делегация поднялась вдоль по течению реки Соммы и достигла бургундских форпостов. В Перонне она была принята с формальной учтивостью; кардинал во время торжественной аудиенции сообщил герцогу о посещении короля, который, как друг и кузен бургундского герцога, желает обсудить с ним все спорные вопросы для установления прочного мира. Красивое лицо герцога осталось неподвижным и непроницаемым, как маска. Старый канцлер Кревкер ответил за него холодной церемонной благодарностью, уверениями в почетном приеме и подобающем гостеприимстве. Герцог встал; он был в камзоле из черного бархата, украшенном лишь тяжеловесной золотой цепью. Его ноздри немного дрожали, когда он спросил некрасивым резким голосом:

— Требует ли от нас христианнейший король охранной грамоты в связи со своим приездом?

Кардинал возразил с достоинством:

— Мой высокий повелитель, отдаваясь охране и гостеприимству вашей светлости без всяких гарантий, появится сюда без телохранителей.

«Этот священнослужитель — гениальный подлец, а эти люди — поразительные лицемеры», — подумал Оливер, всматриваясь в торжественную серьезность лиц.

Герцог поднял руку в знак того, что аудиенция кончена.

Ночью на квартиру делегации явился граф де Кревкер в сопровождении одного лишь своего адъютанта, Мельхиора Буслейдена. Кардинал, ожидавший бургундского канцлера после случая с Сен-Полем, счел неудобным представить ему Оливера в качестве посвященного:

— Во избежание ненужных сомнений, — сказал он, — лучше сохранить официальность поведения хотя бы одного из депутатов; поэтому я поговорю с канцлером наедине, притом в кратких словах о программе короля и о способе противостоять его опасной диалектике.

Оливеру это было на руку; он знал, что обстоятельства уже несколько переступали границы расчетов Балю и что кардинал во время тайного разговора с Кревкером не сможет прийти к неожиданным решениям. — «Я доставлю ему возможность упиться радостью по поводу уплаты его гонорара, — подумал он; — сам же я, быть может, тоже с пользой проведу свое время».

Итак, сидя в соседней комнате со спутником Кревкера, судя по выговору, северным брабантцем, он вскоре заметил, что тот старается многое у него выпытать. Тогда Оливер придал своим ответам характер прямодушно-честной болтливости; он говорил о доверии, которым пользуется кардинал у государя, и о бескорыстном намерении Людовика рассеять атмосферу враждебной недоверчивости между обоими государствами и добиться прочного мира.

— А что, французское войско все еще в Бретани? — спросил брабантец между прочим.

— Конечно, — поспешил ответить Оливер, — и мой державный повелитель сможет доказать вам всю неблагонадежность этого союзника.

— Осмелюсь спросить чем?

— Сепаратным миром с Бретанью, — ответил Оливер с глупой улыбкой, — который, вероятно, уже лежит у него в кармане.

— Так, так, — заметил Буслейден. — А граф Даммартэн будет сопровождать короля?

— Гроссмейстер командует войсками и не сможет отлучиться.

— Конечно, конечно, это вполне понятно. А коннетабль тоже не сможет, по всей вероятности, быть в свите короля?

— Граф Сен-Поль прибудет, — уверенно выпалил Оливер, — хотя бы для того, чтобы иметь возможность в качестве бывшего фельдмаршала Бургундии и нынешнего коннетабля короля засвидетельствовать свою искренность по отношению к обеим сторонам; он должен символизировать собою связь между обоими государствами.

Брабантец внимательно смотрел на мейстера, с тонкой насмешливостью подняв брови.

— Вы превосходно осведомлены, господин камерарий, — сказал он. — Однако почему же коннетабль, находящийся совсем близко, не прибыл вместе с кардиналом и вами?

Неккер задумчиво покачал головой.

— Видите ли, шевалье, — сказал он с значительным видом. — Я мог бы в ответ на этот вопрос что-нибудь выдумать: что он не получал приказа или не располагает временем, или, наконец, что у него нет охоты. Но я скажу вам правду, — единственно лишь по той причине, что этой правдой служу и хочу служить моему царственному повелителю: «Met raedt en daet, met doodt en bloodt».[44]

— Вы фламандец! — воскликнул пораженный шевалье. Оливер усмехнулся.

— Точнее сказать: я говорю по-фламандски и знаю Фландрию. Но позвольте мне продолжать: коннетабль наблюдает по приказу короля за развитием событий в Льеже…

— Льеж, — повторил тихо офицер, сдерживая волнение.

— Да, — прошептал Оливер, — сознаюсь вам, что Льеж — это самая большая забота короля, потому что именно из-за него герцог относится с недоверием к моему высокому повелителю. Нам известно так же, как и вам, что этот вулкан снова задымился. Мой царственный повелитель своим присутствием здесь в такое время и расследованием, которое сейчас ведет коннетабль, докажет вам, что он далеко стоит от этого движения и порицает его. Раз и навсегда рассеет король подозрение в том, что он устраивает мятежи в герцогских городах. Неужели вы допускаете, что он отдается во власть Бургундского герцога в то самое время, когда организует новое восстание в Льеже? Король приезжает, потому что он невинен и желает доказать спою невинность. Я это хорошо знаю, потому что я ведаю у него фламандскими делами, я…

Дверь отворилась. Появились канцлер и Балю с приветливыми лицами и учтивыми словами на устах.

На обратном пути посольство повстречалось в Сен-Кентене с курьерами короля, сообщившими, что нетерпеливый монарх покинул Компьен и уже ожидает их в Нуайоне. Было шестое октября, и Балю известил коннетабля, что Людовик прибудет в Перонну, по всей вероятности, дня через три, а потому тотчас же надо отдать приказ о наступлении Вильдта. Оливер испытывал страшное волнение, по мере того как они приближались к маленькому городку у пикардийской границы. Он одновременно и боялся и жаждал встречи с королем. Эта противоречивость, которую он сам едва понимал, сообщала его действиям колеблющийся характер и мешала ему принять определенное решение в ту или другую сторону; к тому же у него не было сил прислушиваться к своей совести, так была она отягощена. Совесть требовала от него ясного и точного расчета — мера за меру и вина за вину. Он думал про себя, что найдет любовника Анны, человека с настороженной совестью, автора поразительной приписки. Он надеялся отделаться от него одним махом, чтобы стряхнуть с себя свою слепую склонность к королю, стать свободным, холодным и идти своим путем.

Но он нашел только политика, великого игрока и человека тонких комбинаций. Он не услышал ни единого слова об Анне, ни одного слова о напряженности взаимных чувств. Он даже ка замечал ни разу, чтобы всепроникающие глаза Людовика были на него направлены. И он с какой-то беспощадностью, почти с ненавистью, искал опасности.

— С ведома ли вашего величества, — спросил он в одну из тех редких минут, когда остался с королем наедине, — с ведома ли вашего величества его высокопреосвященство отказался от охранной герцогской грамоты для вас?

— Да, конечно, — ответил Людовик.

Оливер замолчал, подавленный. Он искал причин душевного отчуждения между ним и королем; он испугался, потому что ему почудилось, что король стал ему непонятен и даже до жуткости чужд, в то время как его собственная душа стала теперь для короля более ясной, чем когда-либо. Он также чувствовал, что король лишил его прежнего своего доверия не бессознательно, в пылу большой политической игры, но преднамеренно, и что эта перемена произошла или в связи с определенными переживаниями во время его отсутствия, или вследствие предчувствия его измены.

Восьмого октября вечером прибыли они в Сен-Кентен. Во время своего путешествия Оливер напрасно пытался поговорить с королем наедине и убедить его в необходимости взять с собою коннетабля в Перонну; кардинал и герцог Бурбонский[45], зять короля, который должен был в качестве единственной владетельной особы придать блеск довольно скромной свите короля, не отходил от Людовика ни на шаг.