— Что случилось?..
— Он опьянел...
— Вот видите, напоили мальчишку...
Он бросается на сундук, в темной комнате, стискивает зубы и колотит кулаком по обитым жестью бокам.
— Идиот! Идиот! Идиот!
В сундуке гудят замочные пружины.
Все в мире обросло пошлостью, как мохом.
Куда бежать?!.
Треснул залп... Офицер, насвистывая, идет впереди, щелкая стэком по глянцевитым носкам сапог, за ним — солдаты,.,. А там, позади — пустая скала, и только море, и только чайки...
Десятый класс. Редкий урок обходится без напоминаний: предстоят экзамены на аттестат зрелости. Готовьтесь к экзаменам на аттестат зрелости. Самое важное, самое главное, самое ответственное — это аттестат зрелости!
Клим завел в записной книжке графы на каждый предмет. Троек здесь нет. Четверка — проигранное сражение. Только пятерка—настоящая победа. Надо стиснуть зубы и упрямо двигаться к основной дели. Цель — золотая медаль. А за нею — Москва, университет — жизнь, просторная, как небо!
Клим доказывает Мишке, что он тоже может добиться медали. Тогда они поедут вместе. Мишка не верит. Он вздыхает раздавшейся за лето грудью, скептически покачивает головой: уж ему-то мечтать нечего... Но покорно сидит с Климом за уроками, за две недели не получил ни одной тройки. Чем черт не шутит...
Жить стало проще. Словно груз невероятной тяжести свалился с плеч. Они теперь никому не мешают, им никто не мешает. И все довольны — ив школе и дома. И — как по уговору — ни Клим, ни Мишка не вспоминают о Яве. Зачем?..
В классе — новый ученик, Игорь Турбинин. Отлично сложен — среднего роста, стройный, мускулистый. У него красивое лицо, на бледной коже резко выделяются тонкие прямые брови и темные глаза. Смотрят они пристально, не мигая. Узкие губы сжаты в скобку, концами книзу. Не говорит, а цедит — неохотно, через силу. Одет в синюю вельветку с «молниями» по вороту и вдоль нагрудных карманов, наверх выпущен белый воротничок. Кажется, весь он застегнут наглухо своими «молниями». Держится холодно, даже надменно. Слайковский сказал:
— Маркиз!
Так его меж собой и называют: «Маркиз Турбинин».
Климу Игорь не понравился, как, впрочем, и всем в классе. Неприязнь к Турбинину — смутная, неразгаданная— осталась у него навсегда, и в нее, как в тонкую оправу, была заключена их дружба — потому что вскоре они стали друзьями. Началось это так.
Леонид Митрофанович вызвал Клима и предложил ему тему из повторения: взгляды Белинского на литературу. О Белинском Клим мог говорить долго. И он говорил, пока не добрался до «Бородинской годовщины». Тут его перебил Белугин:
— Программа не требует детального анализа роли немецкого идеалиста Гегеля в формировании взглядов революционера-демократа Белинского... Вы запутались в этом вопросе, Бугров. Я попросил бы вас придерживаться учебника...
— Я придерживаюсь самого Белинского,—возразил Клим запальчиво.
Леонид Митрофанович удрученно помолчал.
— Слушаем вас, Михеев,— сказал он, заметив, что тот поднял руку. .
— Отбросив реакционные идеи Гегеля...— Михеев добросовестно отбарабанил несколько вызубренных фраз.
— Совершенно верно,— сказал Леонид Митрофанович.
У Клима вертелось на языке возражение, но вдруг раздался настойчивый голос Турбинина:
— Разрешите мне...
Он поднялся и с выражавшим полное беспристрастие лицом заговорил, медленно, цедя каждое слово:
— Если исходить из того, что сказал Михеев, совершенно непонятно, почему Герцен считал диалектику Гегеля «алгеброй революции». Непонятно также, почему немецкая идеалистическая философия явилась одним из трех источников марксизма...
Леонид Митрофанович пространно заговорил о том, что безродные космополиты считают русскую культуру лишь отголоском западной. При этом Леонид Митрофанович так укоризненно поводил сивыми кустиками бровей и так часто повторял «безродные космополиты», что когда урок кончился, Красноперов крикнул:
— Что, из-за Гегеля в космополиты угодил? — и захохотал.
Клим с Игорем остались в классе вдвоем.
— Дурак,— сказал Клим вдогонку Красноперову.— Начихать ему и на Гегеля и на Белинского.
— А остальным? — усмехнулся Турбинин.— Кроме тебя да меня никто не заглядывал никуда, кроме учебника.
И хотя Климу не понравилось то, что Турбинин так презрительно отозвался о ребятах, в глубине души ему польстило, что Игорь выделил его из всего класса и поставил рядом с собой. Но он тут же устыдился этой грубой лести, в нем вспыхнуло раздражение против Турбинина, и сам себе противореча, он принялся вдруг доказывать, что Михеев, по существу, прав, Гегель все-таки был реакционер и монархист.
Они проспорили всю перемену, а после уроков погуляли по улицам в сопровождении Мишки, который слушал их молча и про себя думал, что оба хотят показать друг другу, сколько они знают.
И действительно, это было так. Игорь и Клим прощупывали друг друга, почти без всякой связи перескакивая от Белинского к статьям Трегуба и Симонова о Маяковском, от Маяковского — к Уитмену, от Уитмена — к Трумэну, от него — к возможности революции в Америке. Больше всего спорили они именно о революции в Америке: Клим считал, что глупо откладывать ее в долгий ящик, а Игорь... Игорь точно назвал, какую численность имеет компартия в США, иронически отозвался о руководстве профсоюзов — он помнил наизусть имена их лидеров — доказал, что рынки сбыта для американских монополий гигантски возросли после войны и что вся Америка наживается сейчас за счет Европы и Азии, Клима потрясло количество фактов и цифр, которыми на память сыпал Турбинин.
— Заходите ко мне как-нибудь,— на прощанье предложил Игорь, делая вид, что ничего не замечает.— Я могу вам показать кое-какие книжонки...
Когда они расстались, Клим восхищенно воскликнул:
— Он знает в десять раз больше, чем мы с тобой, старина!
— Подумаешь...— сказал Мишка.
Больше сказать ему было нечего. Не мог же, в самом деле, он признаться, что уже начал ревновать своего друга к Игорю, который, конечно, смыслит в политике и литературе куда больше, чем он, Мишка Гольцман...
3
Они зашли к Турбинину на другой день после школы,
Игорь отлучился на минуту, оставив их в своей комнате.
— Вот рак-отшельник! — сказал Мишка, удивленно озираясь по сторонам.— Надо же придумать: на улице солнце, а тут...
Под высоким потолком горела лампа, от матовой стеклянной люстры лился мягкий свет. Большое окно было наглухо затворено ставнями и завешено темными шторами — похоже, его никогда не открывали. На противоположной стене висел широкий ковер, он покрывал тахту и почти весь пол, забегая под тумбы старинного письменного стола. Комната напоминала нарядную коробку от дорогих духов, плотно запечатанную; вдобавок — воздух здесь был тяжелый и слегка пахло духами.
— Маркиз! — ворчал Мишка, усаживаясь в глубокое кресло. Кажется, впервые в жизни сидел он в таком кресле.— Маркиз... Ишь ты, даже Наполеон...
Он взял со стола маленькую изящную статуэтку, отлитую из чугуна. Император французов застыл в горделиво-мрачной позе, скрестив на груди руки и натянув треуголку глубоко на лоб.
— Интересно, на черта ему сдался Наполеон? — Мишка повертел статуэтку и поставил на прежнее место рядом с массивным письменным прибором черного мрамора.
Едва войдя сюда, Клим понял, что попал в сокровищницу. Сколько здесь было книг!
Нет, то не были дежурные собрания, классиков, из которых состоит каждая заурядная библиотека.
В строгом подборе ощущался особый вкус! Клим, перебегая глазами от одного корешка к другому, едва вытянув книгу, тотчас возвращал ее на место и переходил к новой... Мемуары Ллойд Джорджа, Бисмарка, Наполеона, Талейрана, биографии крупнейших исторических деятелей, многотомная «История XIX века», Моммзен, Тацит, сочинения Меринга, Клаузевица, Мольтке, Шлиффена о военном искусстве — книги редкостные, об одних Клим только слышал, о других и не помышлял, что они существуют! Вместо ответа на Мишкино ворчание он ткнул ему в руки Плутарха.