Клим тупо смотрел на него, понимая только, что все, о чем говорит капитан, враждебно ему и направлено прямо в сердце. Шутов же, провыв последние слова, прислушался к своему голосу, склонил голову — и вдруг опять встрепенулся и грохнул по столу кулаком. Графин, стоявший на краю, подпрыгнул и свалился. Клим бросился подбирать осколки, но капитан остановил его.

— Не сметь! — дико заорал он.— Пусть бьется, всё бьется к чертовой матери! Вы должны знать, все знать —и тогда забейтесь под стол, за печку, запритесь на все ключи — и не дышите! Слышишь — не дышать!

«Он пьян... Он не понимает, что говорит»,— думал Клим, в душе понимая, что Шутов и пьян и трезв в одно и то же время. И капитан, как будто подслушав его мысли, сбавил голос:

— Нет, я не пьян, ты напрасно так полагаешь,— заговорил он, заглядывая ему в глаза: — Когда человек говорит правду, всегда считается, что он пьян... Или сумасшедший... И его надо... Сейчас же!..

А я не пьян. Это весь мир пьян и на ногах не стоит, а на карачках ползает... И хорошо... Учись ползать, Бугров, пока не поздно!.. Слышишь? Я тебя научу ползать, я! Сегодня научу! Слушай, Бугров, одна такая ночь бывает у человека в жизни — одна только...

Он схватил Клима за плечи, толкнул на диван и сам опустился рядом. Клим попытался вывернуться, но острые пальцы капитана клешнями впились в его плечи, прижали к спинке.

— Думаешь, ты знаешь, куда идешь, на что идёшь?.. Ты еще зелен и глуп, чтобы знать!.. Были! Сотни... Тысячи людей! Каких людей! Ради правды не жалели себя, ни крови своей, ни жизни!.. А их — за правду, за кровь, за все — в порошок, в пепел!.. И твой отец... Он был из них, из тех — и с ним сделали то же... Понимаешь?.. Нет?.. Тогда слушай. Слушай и запоминай. Кроме капитана Шутова тебе никто такого не расскажет!..

В эту ночь Клим впервые услышал правду о своем отце. Правду жестокую, страшную и неопровержимую, как неопровержимо было то, что рядом с ним сидел сам капитан Шутов и на расстоянии двух ладоней от себя Клим видел его гнилые желтые зубы.

Вначале он верил и не верил его словам.

Верил и не верил.

Верил, потому что капитан не мог сейчас лгать, в такие минуты люди не лгут, в таком — не лгут... И не верил — потому что Шутов был пьян. Потому что он только что болтал черт знает о чем — люди, на карачках...

И не мог не верить...

И была библиотека, книжка с карикатурами, генерал Франко, и маленький кулачок — по роже, фашиста, по роже!.. «Ты будешь настоящим коммунистом, сынок»... И смех... Т-с-с, чтобы не мешать — в библиотеке должно быть тихо... И кабинет, кресло... Проснуться и увидеть его, за лампой, с пером в руке... Мерцали золоченые корешки книг... Тех книг, его книг...

Ширма с павлинами. Всю жизнь — ширма с павлинами... Что там, за ширмой?..— Нельзя, Клим... Я скоро вернусь, Таня...— Будь спокоен, милый... Есть же правда на свете!.. Черный фургон фыркнул, пропал в темноте... Куда его, мама? — Он скоро, он же сказал, ты слышал... И слезы... Мама!.. Кровать, спина трясется... Не надо, мама! Разорванные фотокарточки.— Что ты наделал... Он был... Нам в школе. Дрянь! Он был твой отец! Слова, как жесть... Колокол... Колокола лили из меди... Медная труба, в ней горит солнце, трубач играет «к бою!» — ошметки земли брызнули из-под копыт.,.. Он — впереди, трубач Первой конной!.. Ширма... Ширма с павлинами... Есть же правда на свете, милый!..

Он ничего больше не слышал. Он молчал. Он не знал, что плачет, что рыдания, которые из него хлынули неудержимо, давно уже заставили капитана смолкнуть и отойти к окну. Он не знал, сколько прошло времени — подняв голову от диванного валика, он увидел прямую спину с косо срезанными плечами и легкую струйку дыма. Он почувствовал, как напряглись все его мышцы,— как в тот момент, когда человек заносит топор, чтобы с одного маху расколоть суковатое бревно — и с радостью ощутил, как хрустнет, тонкая шея капитана под его пальцами.

Капитан обернулся. Лицо у него было мёртвое, усталое. С минуту они смотрели друг на друга, потом капитан, неторопливо перекатив из одного угла губ в другой папиросу, бросил на стол маленький блестящий браунинг.— Он заряжен,—сказал капитан и снова отвернулся к окну. Над его головой опять повисла струйка дыма. Стрелять в него было все равно, что стрелять в труп.

— Как же вы... Так... Могли?—вырвалось у Клима.

— Нас не спрашивали...

— Но ведь вы же... человек!

Капитан нехотя повернулся, как будто каждое движение давалось ему с трудом и причиняло лишнюю боль.

— А ты — ты человек?.. Ну, докажи, что ты чело-век!..—с циничной усмешкой проговорил он.

Потом лицо его стало вдруг серьезным и озабоченным. Что-то вспомнив, он подошел к тумбочке, на которой лежали учебники и тетрадки, вырвал листок и что-то быстро написал.

— Возьми,— почти строго приказал он Климу, вкладывая ему в одну руку бумажку, в другую — браунинг.— Ну, теперь все. Давай,— прибавил он, будто уговаривая и подбодряя,— Ты знаешь, как обращаться с этой штучкой? Бери. Ты ведь говорил: если из десяти один не виновен, ты бы прикончил всех... Именем революции... Никто не знает, кто виновный... Может быть, когда-нибудь разберешься... Ну?

Он снова занял свое место у окна.

В записке стояло:

«В смерти своей виновен я один.

Шутов».

Клим вздрогнул, скомкал записку и, швырнув браунинг на диван, бросился из комнаты.

27

Еще молчали птицы, еще не встрепенулась сонная листва на деревьях и на пустынном асфальте не было видно ни души.

Но бесформенные глыбы домов уже проступали из темноты, обретая строгие линии; небо раздалось ввысь и вширь; в холодной глубине его еще плавали бледные звезды, но все оно уже расцвело ровными синими тонами; ночь нехотя уползала на запад, и небо дышало чистотой, свежестью и ожиданием.

Странно и чуждо врезался в эту тишину короткий, похожий на выстрел звук. Наверное, лопнула шина...

Клим прислушался — и не уловил урчания мотора... Но он тотчас забыл об этом странном звуке.

Он шел, все убыстряя шаги, не зная, куда и чувствуя, что должен спешить.

Новое утро... Первое утро...

Когда-то уже было такое утро, и степь, и запах полыни, и перестук в теплушке, и голос, который донесся до него сквозь дремоту:

— Вот мы и встретимся, Сережа...

Вот мы и встретились, отец!

Что же дальше, отец?

Как жить? Во что верить?

— На карачки, человек...

Но ведь ты не ползал на карачках!

— Он поплатился за это...

Неправда, такие, как ты, не знают поражений. Для тебя жизнь — это борьба...

— А знамя? Честное, гордое знамя? Ему место у солнца. Смотри, его край волочится в грязи, его топчут и рвут...

Разве оно виновато, знамя?.. Надо вырвать его из нечистых рук, и поднять — высоко, надо всем миром!..

Но если...

Что дальше, отец?

Как жить? Во что верить?..

Хоть слово, отец! Хоть слово!..

Багряные полотнища зари уже простерлись в небе, и огромный, налитый пламенем шар, вздрагивая, поднимался над горизонтом.

Кто сказал, что от солнца слепнут?!

Он смотрел на него, широко открыв измученные, сияющие глаза и жадно дышал, дышал всей грудью, и ему казалось — он вдыхает вместе с холодным воздухом солнечные лучи.

Вот оно — завтра. Оно пришло. Оно наступило. Отныне уже нет завтра — есть сегодня. Только сегодня. И сегодня начинается бой, которому нет конца.

Кто, если не ты, и когда, если не теперь?..

Это твои слова, отец.

Я — слышу!

КАЗАХСКОЕ

Государственное Издательство

Художественной Литературы

Алма-Ата — 1964

Сдано в набор 30/Х 1-1963 г. Изд. № 54. Подп. к печати 4/1-1964 г. Формат 84X108¹/₃₂—17,5 п. л. -29,4 усл. п. л. (Уч.-изд. л. 28,07). Тираж 210000 экз.