Смеются
море, милое как дети,
и облака — седые как земля.
И боль других становится преданьем —
другая боль, утихшая вчера…
Он где-то близко. Этот очень дальний,
мой славный город на семи ветрах.
Жёлтый дрок
Года мои безжалостными стражами
стоят дозором подле тех дорог
и тех аллей, которыми я хаживал,
на берегах, где норд валы осаживал,
а лёгкий запах нефти завораживал,
и цвёл дурманом ярко-жёлтый дрок…
Судьба строга. За наши прегрешения
от полуцарства остаётся пядь
одна, и та — на грани отрешения;
у времени не вымолишь прощения —
и только память пазлы возвращения
раскладывает бережно опять…
…а в памяти — ни лет, ни расстояний нет,
календарей оборваны листы…
Мы ищем объяснений, оснований, но
в ней только улиц прежние названия,
да стынут над рекою расставания
разлуки разведённые мосты…
…там, в тех краях, где улочки знакомы мне,
где все слова и помыслы чисты,
бульвары встреч изогнуты подковами,
вокзалы ожидания заполнены,
но, в точном соответствии с законами,
перроны возвращения пусты…
Здесь каждый шаг уже случался ранее:
вот я бреду по лужам, по дождю
туда, к метро последнего свидания,
и не найду слова для оправдания…
…шагну на эскалатор опоздания
и поезда надежды подожду…
Мои года безжалостными стражами
стоят понуро возле тех дорог
и тех аллей, которыми я хаживал,
на берегах, где норд валы осаживал,
а лёгкий запах нефти завораживал,
где цвёл дурманом ярко-жёлтый дрок…
Киевская ночь
Витрин погашен пёстрый ребус.
Сутулясь, меркнут фонари.
Усталый тащится троллейбус,
уже последний — до зари.
В безмолвном ожиданьи утра
к глазницам окон мрак приник…
А я иду по переулку,
подняв от ветра воротник.
Мне ночь — товарищ, закадычный
мой друг, мой брат, моя печаль.
Озноб предутренний — привычка,
а мокрый тротуар — причал.
А мне навстречу — шелест долгий,
слова досужливых дождей,
и эхо в каменных ладонях
насквозь продрогших площадей.
Рассеянно и невесомо,
впопад шагам, за мной вослед —
то скрип дверей, то лязг засовов,
то шёпот-крик, то шорох-бред…
Скороговоркой длинной, гулкой —
не разберёшь наверняка —
сырой сквозняк из переулка
доносит шум товарняка.
На скорости почти предельной,
мча вне разметки, по оси,
прошелестит, как привидение,
в рассвет спешащее такси,
и два краснеющих окурка
умчатся вдаль, исчезнут прочь…
И снова молнию на куртке
рванёт застигнутая ночь…
И снова — чернота до горла
да редких ламп густая тень…
Лишь беспокойно спящий город
ворочается в темноте,
лишь светофорная нелепость
желтеет в зеркалах витрин…
Последний тащится троллейбус.
Сутулясь, гаснут фонари…
Салют
Салют гремел, своим огромным ростом
вздымаясь над верхушками антенн.
Ракеты висли в воздухе морозном
букетами озябших хризантем…
Нам в те поры случилось лет по двадцать,
в другое время и в иной стране.
Мы под салют ходили целоваться
и были этим счастливы вполне.
А наш салют, верзила и проказник,
он грохотал, но был совсем не груб…
И был ноябрь. И ощущался праздник,
а на губах — тончайший привкус губ…
Мы шли к Днепру, глазели: звёзды льются
от кромки туч, искрясь, летя к реке…
Был наш салют не эхом революций,
а поводом стоять щека к щеке…
Как звали фею? Юлька или Верка?!
Эх, память… Лабиринтами кружит…
Но не было роскошней фейерверка
за всю мою последующую жизнь!
Салют гремел, своим огромным ростом
взлетая над верхушками антенн,
ракеты висли в воздухе морозном
охапками озябших хризантем…
Кофе
…внезапность,
изумлённость жеста,
когда в коричневом поту
наш кофе прыгает из джезвы
и убегает на плиту,
и пузырится, невменяем,
смолою лужицы шкворчат;
мы, спохватившись, догоняем
и разгоняем этот чад…
…салфетки, полотенце, тряпка,
волненье, суета, борьба,
и растрепавшаяся прядка
запястьем сдвинута со лба,
рывком распахнутая створка
чуть запотевшего окна.
Всё…
Отмывается стена.
И оттирается конфорка…
И окна прикрываем — март!
И крутим меленку-шарманку…
И кофе горький аромат…
И турка — рыжая шаманка,
вся в пятнах,
в ржавых шрамах дней,
в натёках от былых побегов —
стоит, как памятник победы,
на новом
медленном огне…
Судьба — и кучер, и гончар —
нас запрягая парой, цугом,
сначала долго водит кругом
простых, бесхитростных начал…
Играет пазлами предтечей,
всё то, что не совпало — ложь.
Смыкает наши пальцы, плечи,
глаза, усмешки, части речи,
случайность невозможной встречи
и неожиданную дрожь …
Срастется, вылепит — из тьмы,
из света, из песка, из муки…
Сплетёт движенья, губы, руки.
Два Я сольются в новом звуке
в одно восторженное Мы…
Но глину обожжет пожар,
мгновения обточат камень,
года захлопнутся капканом…
Все наши помыслы лежат
на пепелище — черепками…
…И так невыразимо жаль,
что кофе всё же убежал…
Пилигримы
«Квадрат окна.
В горшках — желтофиоль.
Снежинки, проносящиеся мимо…»
И. Бродский
Они горды, необоримы.
Не за прощением грехов
бредут по свету пилигримы
в свои галисии и римы —
дорогой собственных стихов.
Под мерный шаг,
душою плавясь,
бормочут червоточья строк.
И пусть другими правит зависть
и холода сгубили завязь,
им пустошь — дом,
а ночь — острог.
Под утро
в небе поредевшем
запляшет жилкою рассвет.
И снова в путь
неблизкий, пеший,
а на вопрос:
«Камо грядеши?»
всё не находится ответ.
В песке белеющие кости
вдоль тех исхоженных дорог…
Зола ознобов, угли злости…
И звон цикадный
на погосте
рассыпан горстью горьких строк…
Легки, просты, незаменимы
Слова, врачующие боль.
Нам оставляют пилигримы
узоры, что неповторимы:
Квадрат окна.
Желтофиоль…
Осенний триолет
В осень куплен мой билет.
В море брошена монета.
Закатилось моё лето.
В осень куплен мой билет.
Вечерами чай и плед.
Восемь строчек триолета.
В осень куплен мой билет.
В море брошена монета.
Старое письмо
В море времени сгинул
тот фрегат, тот корвет…
Но остался на сгибе
перетёртый конверт,
лист от времени жёлтый,
мелких букв частокол,
в них дымится и жжётся
постаревший глагол.
Там, внутри, в непролазьи
странных слов и имён —
эхо разнообразья
перемен и времён;
там событий неброских
незатейлива связь,
и вопросов, вопросов
безответная вязь;
там чужих многоточий
поистлевшая сыпь,
неразборчивый почерк,
непонятный посыл;
там лиловая бледность
помертвевшей строки
прячет чувства,
как бедность —
под столом башмаки;
клятв воздушные шлейфы,
поворот головы —
иероглифы
чьей-то
затонувшей любви…
Прощёное воскресенье