и зима меня достала, и совесть…
Прикорнуть бы мне, но сны разбежались…
До рассвета, до восьми обречён я,
задержавшейся весны каторжанин,
нескончаемой зимы заключённый.
Брошусь в омут очертя —
нагорело!
На кулички!
На два дня!!
К далай-ламе!!!
Ринусь к лешему, к чертям, на галеры!
Но к утру вернусь, звеня кандалами…
Здесь, на подступах, сквозь снег и ненастье,
среди луж горчит сугробное тело
в серых простынях лежалого наста.
А на постерах — «Грачи прилетели»…
Здесь на совести саднит неспокойно:
за можай,
в дупло,
бежать без оглядки,
обрывая нити, сети и корни…
Но придёт тепло — всё будет в порядке.
Солнце выкатится влёт и, фасонясь,
разъярится, пусть с задержкой по датам.
И растопит лёд и бед, и бессонниц,
и бессовестно поманит куда-то…
В ночь на первое декабря
…нет звуков никаких,
прозрений и пророчеств.
Я снов черновики
смахну в корзину ночи.
Лежит моя душа
у полночи в тенётах,
ленивая, как шаль,
забытая на нотах,
храня и хороня
от глаз, ушей и лести
мелодию меня,
несочинённость песни,
размытую иных
пределов отдалённость,
и очертанья их,
и предопределённость
прохладной горсти слов
в ночь с осени на зиму,
и… утренний озноб,
и сон,
и амнезию…
«Вылизывает ночь…»
Вылизывает ночь
квадратики окон
своим шершавым
тёплым языком.
И форте — гром
симфоний и сонат,
звучащих днём,
вдруг умолкает в снах.
И зазвучит над городом
ноктюрн,
погаснет
светомузыка витрин,
невесть откуда взявшийся
ветрил
по проводам потренькает
ногтём…
А люди бродят,
ищут авантюр,
своих Джульетт,
Изольд
и Форнарин…
Проводы лета
Ожог асфальта ветер свежий лечит.
Врачует дождь пожухлую листву.
Уходит лето. Обниму за плечи.
И не пущу. И не переживу.
Границ размыты серые перроны.
Сомненья упакованы в багаж.
А с ними наши тайны и уроны,
в песках разлук растаявший мираж.
…Замешкаешься в тамбуре немножко.
Но, лёгкий шаг в распахнутую мглу —
твоя улыбка и твоя ладошка,
прижатая к вагонному стеклу…
Я приложу ладонь к твоей. Снаружи.
Нет больше слов! Стою. Молчу. Смотрю…
Уходит лето, ускользает, кружит,
и я уже ревную к сентябрю…
«Я давно понять хочу…»
Я давно понять хочу
тех, кто это учинил:
на столе зажёг свечу,
в феврале налил чернил…
Тех, кому столетья — брод,
книги — храмы на крови;
для кого небесный свод
каменеет без любви;
тех, чей вдох в отточьи фраз:
Шаганэ ты, Шаганэ…
Бог простит, что тот Шираз
в апшеронской тишине…
Колыбельный звон цикад,
степь расправлена в постель…
В тихом омуте цитат
всё метёт, метёт метель…
А по клавишам тоски
пробегает чья-то дрожь,
чья-то кровь стучит в виски
и отчаянье: не трожь!
Я всю жизнь примерить тщусь
строки, паузы, штрихи,
списки таинств и кощунств,
превращённые в стихи…
Я давно понять хочу
тех, кто это сочинил…
«Звук отзвенел, растаял, высох…»
Звук отзвенел, растаял, высох —
на эхо не хватило сил.
Рояль стреноженный в кулисах
расправил спину и застыл….
Опущен крышки чёрный парус.
Теперь иные времена,
где тоже музыка из пауз
одних, и это — тишина…
Ты помнишь, музыка была?!
То в полдыханья, то резвее,
у Пианиста и Стейнвея
три на двоих росли крыла…
Ты помнишь, музыка была?!
Металась чайкой у причала…
Ты помнишь, как она звучала?
То скрипки, то колокола…
«Она совсем не поучала,
а лишь тихонечко звала…»
Молила. Грезила. Прощала.
И защитить не обещала —
хотела, только не могла…
Погашен свет, закрыты двери,
в фойе пустых зеркал обман…
Мы наши тихие потери
несём на улицу, в туман…
Привычный ход вещей нарушив,
звучит, густеет, как смола,
мелодия. И греет душу.
«Какая музыка была!»
Предновогоднее
За стеною гаммы: до-ре-ми.
За стеною драмы, драки, мир.
За окном декабрь: визг, смех, гол!
Но пока за кадром Новый Год.
Поутру молочной дымкой скрыт
город, под подошвой лёгкий скрип.
Там, где ночью шаркала метель,
в белом полушалке дремлет ель.
Ей не очень спится средь двора.
Крик. Галдёж. Синицы. Детвора.
Бытовая проза: рыжий кот
загнан на берёзу и орёт…
Вон, нетрезв немножко, входит в роль
дворник. На дорожку сыплет соль,
на мостке покатом колет лёд…
Но пока за кадром Новый год.
Под гору неловко мне идти,
хоть до остановки доползти…
Повезёт, толкаясь, влезть в нутро —
довезёт икарус до метро.
День короче вздоха: фа-ми-ре.
Зимняя эпоха на дворе.
Сумерки летучи, солнцу лень.
Всё ныряет в тучи. Как тюлень!
Вечер — синий щёголь — без помех
бродит, пряча щёки в темный мех.
Больше по привычке, чем всерьёз,
тонкой рукавичкой греет нос.
С белой крыши свесясь (виден? нет?),
юный тонкий месяц выйдет в свет…
Подмигнёт двурогий: глянь, народ,
вот он, на пороге — Новый год!
……………………………………………
За стеной привычный Майкапар…
Из трубы фабричной белый пар…
Достаю из скарба дат и вех
давний тот декабрь, прошлый век…
Четыре времени любви
«Четыре времени любви…»
Четыре времени любви.
Причал, приплывший из тумана,
черты вчерашнего обмана,
дурманный дух полынь-травы.
Кипящий снежностью лавин
восторг, сминающий отчаянье,
четыре четверти молчанья
венчают сыгранный клавир…
Душа, шагнувшая в острог
разлуки… Жёлтая усталость
часов песочных. Запоздалость
под вечер найденных дорог…
И память — храмы на крови,
быльём поросшие погосты…
И жизнь — в горсти, и сами — гости…
Четыре времени любви.
«Было это, не было?!..»
Было это, не было?!
Мучайся вопросами…
Дальний южный город
нордами пропах.
Золотилось небо
цветом осени,
и волна горчила
на губах.
Были встречи затемно.
Были, были…
Распадались занавесы-дымы…
Как же обязательно,
чтобы нас любили!
Как не обязательно,
Чтобы — мы…
Затянулись патиной,
про́литы в песок ли
времена, что кажутся
самыми…
Только реки памяти
пересохли;
как деревья, высохли
сами мы…
Волны в берег били.
Помню — были
эти встречи, затемно
всякий раз…
Небыли да были…
Просто мы любили!
И не обязательно,
чтобы — нас…
Из прошедшего времени
Что нам было отмерено,
в той осталось весне.
Из прошедшего времени
ты приходишь. Во сне.
Возникая без ведома,
без письма, без звонка,
ты приносишь мне ветры
в своих нежных руках.
Прибегаешь из детства,
и в разгаре игры
ты — стихийное бедствие,
ты — лавина с горы.
То по-доброму, ласково,