1 февраля. До чего был бы однообразен снег, если бы господь бог не сотворил ворон!

4 февраля. «Трава». Хочу попытаться уместить в своей книге деревню, уместить ее всю целиком, начиная с мэра и кончая свиньей. И только те поймут всю прелесть заглавия, кто слышал, как говорит крестьянин: «Трава растет», или: «Сейчас для травы самое время», или: «Трава сошла».

* Я купил себе этот дом, чтобы быть счастливым. Встретив меня на дороге, Папон сказал:

— А у вас вид-то счастливый.

И я ему ответил:

— Добрый мой Папон, не вид у меня счастливый, а я сам счастливый.

— Это потому, что вам повезло, — сказал он. — Вам посчастливилось.

И он ушел. Если бы он был прав! Если бы мне только посчастливилось, мне, который — по крайней мере по моему мнению, — сам создал свое счастье, собственным прилежанием, упорством, практичностью и, разрешите добавить, умом!

Если бы только посчастливилось!

Издали, друзья мои, вершу свой суд над вами. Вот ты, ты хочешь заработать побольше денег; ты по-ребячески жаждешь господства и целых пудов славы; ты держишься в стороне, но так, чтобы все видели, что ты в стороне; а ты, ты бичуешь в своих творениях светское общество, а сам не можешь и дня прожить без него. О, вы, вы все замечательные люди. Вы умники, но цели-то ваши просто смехотворны, и я хохочу над вами из своего угла.

Хорошо только то, что строго необходимо, и нельзя от этого отклоняться ни вовне, ни внутри себя: вовне потому, что это глупость, внутри потому, что это гордыня.

Меня избрали мэром, и я твержу себе: «Возле меня живет сто человек. Я могу сделать их счастливыми. Берите же пример с меня. Пусть каждый из вас поступит так же. Я начинаю». Главный персонаж моей книги, ее герой — это счастье…

Из моего окна я вижу канал, речку, лес. Я не хочу ничем пренебрегать, и будь я в силах добросовестно заниматься политикой, клянусь, дорогой мой Баррес, я бы ею занялся.

13 февраля. …Да, рассказ, который я пишу, уже существует, он с предельным совершенством написан где-то в воздухе. Все дело в том, чтобы найти его и списать.

* Мой Элуа: нечто вроде комнатного Дон-Кихота.

* Исцелиться от недуга писательства можно только одним-единственным способом — заболеть вполне реальным смертельным недугом и умереть.

14 февраля. В литературе настоящее от мнимого отличается тем же, чем настоящие цветы — от искусственных: только особым, неповторимым запахом.

23 февраля. Для того, чтобы хоть как-то заполнить этот непомерно огромный салон, следовало бы ввести туда двух-трех небольших слонов, и пускай бы они расхаживали по комнате взад и вперед.

2 марта. Вчера вечером банкет у Эдмона Гонкура. — Вообще говоря, можно извиниться телеграммой. Экономия — двенадцать франков, кроме того, телеграмму огласят за десертом. Таким образом выделяешься из толпы.

При входе наткнулся на красивого юношу, ловкого, накрахмаленного, напомаженного, нарумяненного и напудренного: «Это Люсьен Доде». Говорит тоненьким, каким-то карманным голоском. Жан Лоррен с белыми прядями, одно веко у него парализовано. Марсель Швоб, который в последнее время усиленно заботится о своей наружности, отрастил себе волосы, те, которые согласились отрасти. Но на макушке у него проплешины. Похож на героя своих новелл…

— Что-то вы редко заглядываете, — говорит Гонкур.

— Дорогой мэтр, просто не решаюсь беспокоить.

— Как глупо!

Вот это хорошо сказано. Он просто восхитителен, наш старик хозяин Гонкур. Он взволнован, и, когда пожимаешь его руку, чувствуешь, какая она мягкая, дрожащая, словно вся налита водой его эмоций.

Перед ним на столе великолепный пирог, похожий на Гонкуровскую Академию в миниатюре, воплощенную в песочном тесте.

Как! Значит, вот этот господин, который вещает что-то прерывистым голосом, засунув одну руку в карман, значит, он и есть великий Клемансо[51]? Видно, этим скальпелем взрезали еще сонные артерии мамонтов! Господи! До чего же далеки от нас все эти люди! «Хороший рабочий»… «Социальная республика»… К дьяволу! К дьяволу! Сударь, ведь вы находитесь в обществе писателей, а решили, что перед вами избиратели! Неужели вы не чувствуете нашего разочарования и, если хотите, презрения? Кое-кто из ваших друзей уверяет, что вы импровизируете…

Очень неплох Пуанкаре[52] со своей костистой и волевой физиономией, со своим государственным челом. Он говорит точными формулами. Он скромен. Он старается принизить государство ради литературы. И, благодаря этому, молодой тридцатипятилетний министр может восседать по правую руку нашего хозяина, которому больше семидесяти и который лишь в этом возрасте добился своего места в первом ряду, — восседать и не быть смешным, не вызывать с нашей стороны протеста.

7 марта. Я говорю ему, что он опьяняется образами и что не следует смешивать прекрасный, но неопределенный образ с образом точным, который всегда выше прекрасного.

13 марта. Клодель — автор «Золотой головы» и «Города», которого мы считали гениальным и который служит вице-консулом в Нью-Йорке, в Бостоне, в Китае и т. д., сидит в своем кабинете по обязанности; пишет доклады по обязанности: он пишет их, даже когда их у него не просят.

— Мне платят, — говорит он. — Я и стараюсь отработать.

* Сегодня в цирке дрессировщик демонстрировал одновременно кур, лисиц и собак. Лисицы дружески подходят к курам: это прогресс. У кур вид был не особенно-то уверенный: это рутина. Но благодаря собакам-примирительницам все сошло благополучно: это цивилизация.

15 марта. Легкая дрожь — предвестница прекрасной фразы.

19 марта. …А роман? Кто из нас решится написать роман, в котором будут лишившиеся смысла слова «люблю тебя» и «любовь»? Мы способны только сочинить книгу, то есть написать тетрадь и опустошить чернильницу ради умственной гигиены.

* Шекспир! Ты все время твердишь: Шекспир! Шекспир в тебе, найди его.

* Бывать иногда в свете, чтобы проглотить стаканчик желчи.

27 марта. …Потешер повел меня к Гонкуру. Дом как будто вырос. Нам открыла Элали, кажется, она в очках. Она похожа на важную даму, у которой дочь выходит за писателя. Появляется Гонкур, отдыхавший в своей комнате; он весь как-то осел. Жалуется на инфлюэнцу… Описание инфлюэнцы… Никто не знает, что это… Описание огня в камине, потушенного Элали и ее дочерью… Превосходство дровяного отопления над всяким иным… Недавно на обеде у Золя он замерз. Впрочем, обед был очень хороший.

2 апреля. Что за встреча! Да, да, мы встречаемся, угрожающе выставив рога, совсем как две козы в басне Лафонтена, столкнувшиеся лбами на узенькой жердочке.

*…Как писатель, я пытаюсь научиться ограничивать себя. Как читатель, я себя не ограничиваю. Я люблю, поверьте мне, множество такого, о чем нельзя догадаться, читая мои книги. Я испытал сильное влияние поэзии, и в особенности чудесного словесного изобилия Виктора Гюго. Быть может, это реакция? Возможно, но скорее — самоограничение. Вне этого я чувствую себя не в своей тарелке и прощаю себе, говоря, что писать хорошо я могу только тогда, когда пишу мало и когда пишу мелочи. Но, подняв голову от своего верстака, над которым я, по вашему мнению, корплю, я, будьте уверены, не презираю никого и без опаски восхищаюсь великими. И я даю себе волю…

13 апреля. Писать — это особый способ разговаривать: говоришь, и тебя не перебивают.

30 апреля. — Да, дорогой друг, — говорит Куртелин. — Она присутствовала на генеральной репетиции пантомимы; ничего не поняла и сказала соседке: «Сегодня только генеральная репетиция, а заговорят они завтра, на премьере».

8 мая. Малларме. Он до того ясен в разговоре, по сравнению со своей поэзией, что кажется даже банальным. — Говорит о Бодлере и о моих книгах. Несмотря на все усилия, я весь как ледяная глыба. Не могу выдавить из себя ни одного любезного слова. Если бы он был мохнатый, как фавн, я бы мог хоть погладить его.