У Барреса именно такой голос, какой требуется для произнесения похоронных речей, той звучности, которая отдает гробницей и вороньим карканьем. И в самом деле, он великолепно говорит о молодых, хотя Бобур утверждает, что он присваивает себе чужие заслуги, ибо скорее уж Анатоль Франс создал Верлена. Прежде чем начать речь, Баррес дал подержать свою шляпу Монтескью. Была минута, когда мне захотелось аплодировать, и я чуть было не постучал тростью о надгробный камень, но воздержался — а вдруг мертвый воскреснет.

Мендес говорил о лестнице с легкими мраморными ступенями, ведущей среди олеандров к горящим светильникам. Очень поэтичный образ, но его можно применить ко всему.

Поэту Копие начали аплодировать авансом. Но публика охладела, когда он застолбил себе в раю местечко возле Верлена. Нет уж, позвольте!

…Как-то Верлен выступал в Голландии с лекциями. В гостинице ему отвели самый лучший номер. Но он велел позвать управляющего:

— Дайте мне другой номер.

— Но, мэтр, это лучшая наша комната.

— Вот именно потому! Я же вам говорю: дайте мне другую!

С собою он привез чемодан, а в чемодане не было ничего кроме словаря…

В ресторане начались шуточки: взяли столик и заказали поминальный обед по Коппе.

Там был попугай, который сидел, повернувшись к нам задом, и твердил без передышки: «кака, кака». Похоронная физиономия Швоба, мрачное лицо, запавшие глаза, плачевно обвисшие усы, всклокоченные волосы…

18 января. Я знал одну птичку, которая, задремавши на ветке, тут же валилась вниз.

* Животные вызывают у меня, главным образом, чувство удивления, — как, впрочем, и все на свете.

* Ответ на оскорбление, которое смывается только кровью:

— Это вы сказали нарочно, чтобы меня подразнить.

* Заметки писателя — это ежедневные гаммы.

* Аист на своей тростниковой ноге.

* Дружба опустошает сильнее любви.

* Если будет война, мне придется все время убеждать себя, будто Вильгельм закатил пощечину лично мне.

* Почему ты клянчишь билетик в театр у авторов пьесы, раз ты все равно не посмеешь им сказать, что зевал весь вечер?

23 января. Ростан. У него такое хрупкое здоровье, что каждый боится не обнаружить в нем таланта.

24 января. Одноглазый — это калека, имеющий право только на полсобаки в качестве поводыря.

25 января. Первое признание: я не всегда понимаю Шекспира. Второе признание: не всегда люблю Шекспира. Третье признание: Шекспир всегда нагоняет на меня скуку.

31 января. Стиль жирный и скользкий, как парижские мостовые в слякоть.

1 февраля. Рыжик. Неиспользованные заметки для «Комнаты в погребе». Ему хотелось бы простереть свою дерзость до того, чтобы называть мать «мадам», спорить о родственных чувствах, о театре. «Я был бы ангелом». — «Шею сломаешь», — говорит старший брат Феликс. Мадам Лепик отправляется спать и уносит с собой лампу.

Моя вспышка сыновьих чувств не случайна. Мадам предупреждает мосье[54], что ложится спать. Возможно, он зашел слишком далеко. Задувая лампу, она говорит ему: «Не воображай, что я буду расходовать на тебя свет!..» Пусть другие уходят, с ним остается мать. Кладовая, кадка. Там можно утолить жажду, не выпив ни капли. Огромные брусья мешают ему выйти и броситься в колодец. Справа, слева, позади храпит семья, и он прислушивается к храпу. Его сны. Просыпается в поту и плачет от радости.

* Малларме. Его стихи отчасти музыка, как верлибр, — свободный стих, — отчасти рисунок.

3 февраля. — У Виктора Гюго, сказала она, — встречаются довольно миленькие выражения.

* — Лотрек такой крошечный, — говорит мадам Бернар, — что у меня начинается головокружение.

* Снег еще лежит отдельными островками, как клочья мыльной пены в ушах после бритья.

* Мадам де Севинье, говорят, писала свои письма для потомства. И очень хорошо делала.

А вы предпочли бы читать небрежно написанные черновики?

* Подлое ощущение в руках, когда приходится аплодировать.

* Голова его поворачивается на шее медленно, как подсолнечник.

7 февраля. Ростан. У него роскошный кабинет. Он там не работает. Работает в спальне, на маленьком шатком столике. Написав «Романтиков», отделал себе чудесную туалетную комнату, ванную и возле ванны — биде. Его свояченица, входя, говорит ему: «Добрый день, дорогой мэтр!..»

Отдаляется от нас все больше и больше. Считает нас фальшивыми, лгунами, злобными и хищными.

Пишет на отдельных листках, а на полях чертит какие-то рисуночки, по словам мадам Ростан, ей-богу же, очень миленькие.

Уверяет, что вполне способен признать талант за молодыми, которых ненавидит или презирает.

— Ходит в скромном полутрауре — в платьице в белый горошек, — говорит Ростан о цесарке.

Откровенно говоря, осталась лишь единственная причина любить Ростана: страх, что он скоро умрет.

— Ну, что вы хотите мне сказать?

Так он встретил меня сегодня вечером, даже не предложив сесть.

— Вы непереносимы! — говорю я. — Я остаюсь молодым и оставляю вас с вашей старостью. Всего доброго!

— Давайте порвем! — говорит он.

Глаза у него маленькие, узкие. Он завивает усы. Очень бледный.

— Ростан, нас теперь связывают лишь две-три ниточки, два-три звена, и я их порву.

— Рвите!

И когда, закрывая за собой дверь, слышу его голос: «Это просто невыносимо!» — я оборачиваюсь, говорю ему «до свидания» и что погода прекрасная.

— Желаю хорошо развлекаться, — говорит он мне.

Я весь дрожу, а у него побелели губы. И, возможно, мы оба испытываем горькую усладу, повернувшись друг к другу спиной.

Одним другом меньше, какое это облегчение!

10 февраля. «Саломея» Оскара Уайльда. Впечатление сильное. Но не мешало бы кое-где убрать еще несколько голов Иоканаана. Их положительно слишком много. И сколько зря повторенных криков, и сколько поддельной пышности!

* Зоологический сад. В одной из клеток маленький зверек, который бегает взад и вперед с мрачным упорством. Он не уродливый: просто очень смешной. Я-то знаю, на кого он похож, но не смею даже подумать, что это он и есть, и иду за справкой к сторожу.

— Скажите, пожалуйста, мосье, что это за новый зверек? На его клетке нет надписи.

— Вот этот? Подождите-ка, — отвечает сторож. — Не могу припомнить. На прошлой неделе их было двое, и они гонялись друг за другом по траве. Чертово название! Так и вертится на языке.

Он пытается вспомнить. Мы пытаемся вспомнить вместе.

— Знаю! — вдруг восклицает он. — Вспомнил. Так вот, мосье, это собачка.

* Есть друзья. Нет настоящих друзей.

* Сегодня вечером ко мне приходила мадам Ростан, и я сразу же сказал ей, что люблю Ростана, как своего младшего, слабого здоровьем, брата, но что лучше нам не видеться, а то дело у нас непременно кончится мордобоем.

Она знает, все знает. Она только что отправила отцу Ростана отчаянное письмо на тридцати страницах. Что делать? Он решил покончить с собой. Твердит, что хочет пойти в священники. Отрешился ото всего и утверждает, что это и есть начало мудрости. Встает с постели и тут же падает в кресло, и не делает ничего, ровно ничего. Когда к нему приходят, он старается навести в своих бумагах живописный беспорядок: а на этих страницах нет ничего, кроме каких-то рисуночков, и то бессмысленных.

К ним приходил известный врач. Ничего определенного не нашел. Неврастения, астения. Ей хотелось бы, чтобы он заболел по-настоящему. Тогда боролись бы за его жизнь. Спасли бы его. Он исцелился бы. Но так он просто похож на мертвеца.

— А нет ли тут какой-нибудь любовной истории?

Она просто мечтала бы об этом, и знай она хоть одну женщину, которая была бы способна вернуть его к жизни, она сама бы бросила ее в объятия Ростана. И бедняжка заливается слезами. Он играет ножами, оружием, бутылками, стаканами. Не выпускает из рук орудий самоубийства.

— Да, — говорю я. — Если бы он умер, поговорить об этом было бы интересно, но вся беда в том, что он еще жив, хотя вряд ли можно назвать это жизнью, и в таком состоянии он невыносим. Он ведет себя подло в отношении вас, детей, друзей. Было бы лучше, если бы ему приходилось зарабатывать на прокорм семьи.