Вопреки установленным на Кубе ab initio[64] границам земельных владений, эти великолепные поместья имели всегда правильную, чаще всего квадратную форму и отделились от соседних имений живыми изгородями из лимонных деревьев и прекрасными, искусной работы оградами, увитыми ипомеей и плющом. Ипомею обыкновенно предпочитали белоцветную; и на рождество, когда она распускается, ее белоснежные колокольчики ярко выступали на темном фоне зелени, оживляя своим видом окрестность, а воздух на протяжении многих миль бывал напоен их нежным и тонким благоуханием.
Роскошные, комфортабельные господские дома не смотрели здесь друг на друга через широкие дороги, разделявшие соседние поместья, а скрывались в глубине усадеб под прохладною тенью древесных крон, там, где росли увешанные золотыми шарами спелых плодов густолиственные апельсины и соперничали друг с другом местные и заморские сорта лимонов и всевозможные сорта слив, где рядом с индийским манго раскинуло свои широкие листья хлебное дерево и где можно было увидеть и ветвистый тамаринд с его кисловатыми стручками, и гуанабано, на котором поспевали сердцевидные, удивительно сладкие плоды, и отличную от всех прочих деревьев пальму с ее гладким, стройным, но имеете с тем и массивным, как дорическая колонна, стволом, увенчанным нарядной короной вечнозеленых перистых листьев.
На дорогу выходили одни только ворота усадеб, или, точнее сказать, своего рода триумфальные арки, под чьей торжественной сенью должен был проследовать каждый, кто въезжал в широкую, обрамленную апельсинами и пальмами аллею, уходившую вдаль, туда, где, невидимый за густою зеленью деревьев, высился помещичий дом. Но если вы даже углублялись и на значительное расстояние внутрь поместья, то и в этом случае хозяйское жилье далеко не всегда открывалось вашим взорам, так как дорога к нему редко шла прямо: главная аллея обычно разделялась на два одинаковых полукружия, по одному из которых следовали приезжающие, а по другому — отъезжающие. С внешней стороны полукруглые аллеи бывали окаймлены живыми изгородями либо кустами кофейных плантаций, с внутренней же — декоративными посадками и цветниками, разбитыми в кругу, образованном обеими дорогами. Направившись по одной из них и не переставая дивиться красотам, которые открывались перед вами слева и справа, вы достигали наконец хозяйского дома и прилегающих к нему главных служб. Позади дома, в центре обширного хозяйственного двора, стояло здании лущильной мельницы, чаще всего не имевшее стен, а вокруг него располагались сушильни, тока, амбары, склады, конюшни, голубятня, птичий двор и соломенные хижины, где жили чернокожие рабы.
Был пятый час пополудни 22 декабря 1830 года, когда Леонардо и его друг, покрытые с головы до ног, так же как их усталые кони, тонкой красноватой пылью, увидели вдали межевые знаки кафеталя Ла-Лус — поместья, принадлежавшего дону Томасу Илинчете и отстоявшего в полулегве от местечка Алькисар. Тропическое солнце во всем своем великолепии клонилось к краю синего безоблачного небосвода, и целые снопы огненных лучей прорывались сквозь листву деревьев, росших по правую руку от дороги. Темные тени пальм на зеленой, пестревшей яркими цветами траве становились длиннее с каждой минутой; в неподвижном воздухе заискрилась пурпуром незримая доселе тончайшая пыль.
Пористая, гулкая земля, по которой ехали молодые люди, далеко разносила звонкий цокот лошадиных копыт, и потому, когда всадники приблизились к воротам усадьбы, привратник-негр давно уже успел выйти из небольшой каменной, под плоской крышей, сторожки, прилепившейся с левой стороны к воротим, и приготовился распахнуть их чугунные решетчатые створки перед гостями. Тотчас узнав обоих молодых людей, он приветствовал их теми восклицаниями и жестами, какими негры-рабы привыкли встречать своих господ:
— Батюшки! Да ведь это никак ниньо Леонардито! Приехали-таки, ваша милость! Вот радость-то, вот радость! И ниньо Диегито тоже пожаловали!
— Как хозяева, черномазый? Живы-здоровы? — спросил привратника Леонардо.
— Слава богу, все в добром здравии. Сеньориты с доньей Хуаной сейчас только воротились, на конный завод ездили. И как же это они с вами не повстречались?! А вы поезжайте пошибче, как раз их и догоните, до дома-то не близко. — И уже обращаясь к Леонардо, он добавил: — Ох, и рада же будет нинья Исабелита! А уж нинья Росита, — тут он повернулся к Менесесу, — и не говорите!
Молодые люди усмехнулись и направили коней по великолепной аллее, ведшей к дому хозяев; однако оба они, по какому-то странному совпадению чувств, втайне желали, чтобы этот отрезок пути оказался как можно длиннее: Леонардо страшился минуты, когда ему придется предстать наконец перед дамой своего сердца; он боялся, что в этот раз уже не встретит его, как, бывало, прежде, верная подруга и нежная возлюбленная, но что его ждет суровый судья, который безжалостно осудит его за легкомыслие и ветреность. По правде говоря, чувство, которое он теперь испытывал, скорое походило на стыд, чем на радостное ожидание встречи. Со своей стороны, Диего, для которого после целого года разлуки близился блаженный миг осуществления самого пламенного, самого заветного из его желаний — миг встречи с Росой в ее алькисарском раю, — Диего также хотел оттянуть наступление долгожданной минуты, чтобы хотя немного унять волнение сердца и не смешаться, когда надо будет чинно, с подобающей почтительному кавалеру степенностью приветствовать возлюбленную.
Однако друзьям не было дано удовлетворить свое несколько необычное желание. Едва только они попытались отъехать в сторону от главной аллеи, как увидели в глубине сада, в самой гуще цветника, обеих сестер. Кусты распустившегося капского жасмина, дамасские розы и пышные гвоздики, которые выдержали бы сравнение с самыми красивыми цветами прославленных садов Турции и Персии, не скрывали девушек от постороннего взгляда и лишь окутывали их невидимым облаком своих благоуханий.
Услышав конский топот, сестры обернулись и увидели молодых людей. В одном из них — он спешился первым и, бросив коня, направился в их сторону — они узнали Леонардо, а во втором — его друга. Роса, которая была моложе и простодушнее своей сестры, не удержалась при виде гостей от радостного восклицания. Что же до Исабели, то она испытывала чувство совершенно противоположное: ей хорошо были памятны малоприятные минуты последнего, не слишком-то сердечного, расставания в городе, и теперь она уже не могла, как прежде, радоваться приезду Леонардо; она решилась наглухо замкнуть для него свое сердце до тех пор, пока он не объяснит ей хоть сколько-нибудь удовлетворительно странный эпизод, происшедший тогда в Гаване.
Приблизившись, молодые люди поклонились церемонно и холодно, как требует того кубинский обычай, возбраняющий рукопожатие за его слишком большую интимность; однако в действительности друзья изрядно волновались, и это помешало им угадать по выражению лица своих приятельниц, что происходило в душе каждой из них. Между тем обе они были заметно смущены. Исабель побледнела и приняла неприступный вид, а у Росы личико зарделось и стало пунцовым, как цветок, именем которого она звалась[65]. Некоторое время все стояли в замешательстве, не зная, как начать разговор. Первой нашлась Исабель; чувствуя, что неловкая пауза затягивается, она, более искушенная, чем ее младшая сестра, поспешила нарушить тягостное для всех молчание и, прибегнув к невинному кокетству, столь естественному в девушке ее возраста, протянула Диего свежую дамасскую розу, которую держала в руках, и промолвила:
— Роза как будто ваш любимый цветок?
Диего так и вспыхнул от этих слов, и лицо его, когда он принимал подарок, покрылось еще более густой краской, чем за минуту до того лицо Росы, которая, видимо желая скрыть собственное смущение, а быть может — и загладить обиду, столь явно нанесенную молодому Гамбоа, вынула у себя из прически гвоздику и, протягивая ее Леонардо, пролепетала: