Его и Варгаса Сесилия отличила тем, что протанцевала с каждым по кадрили; один менуэт она подарила Бриндису, второй Доджу; она любезно беседовала с Пласидо и находчиво ответила на остроумный мадригал Тонды, поговорила с Вуэльта-и-Флоресом о кадрилях и отозвалась с большой похвалой о музыкальном таланте капельмейстера Ульпиано.

И все же по тем знакам внимания, какие Сесилия оказывала подходившим к ней мулатам и неграм, всякий, даже не слишком тонкий наблюдатель легко заметил бы, что она делает очевидное различие между первыми и вторыми. Так, две кадрили она танцевала с мулатами, негров же удостоила лишь подчеркнуто церемонных менуэтов. Но со всей силой ее врожденная нелюбовь к черным сказались в ту минуту, когда к ней почтительно приблизился неизвестный ей негр с лысеющим лбом и учтиво пригласил ее на кадриль или, если ей будет угодно, на менуэт. Надо отдать ей должное: ее отказ не прозвучал ни грубо, ни резко: напротив, она вежливо объяснила, что уже обещала следующий танец другому, что слишком устала и т. д. Однако негр, нимало не удовлетворившись подобным объяснением, жестоко обиделся на Сесилию и удалился, бормоча себе под нос ругательства и угрозы. Сесилия не обратила на этот досадный эпизод особого внимания, однако несколько позже, когда она, прогуливаясь вместе с Немесией и сеньей Кларой вокруг патио, где стояли накрытые к ужину столики, неожиданно увидела вновь у входа в одну из боковых комнат того же самого негра с залысинами, который, прислонившись к дверной притолоке, казалось, кого-то оттуда высматривал или подкарауливал, ей сделалось страшно, и, сжав руку приятельницы, она быстро и тихо прошептала:

— Вот он!

— Кто? — спросила, оборачиваясь к ней, Немесия.

— Там, — добавила Сесилия. — Видишь? Вон тот.

В эту минуту негр отделился от двери, шагнул к Сесилии и, встав так близко, что чуть не уперся ей подбородком в плечо, бесцеремонно сказал:

— Стало быть, милая сеньорита полагает, что я не гожусь ей в кавалеры на этом балу?

— Зачем вы так говорите? — спросила Сесилия, испугавшись пуще прежнего.

— А затем, — отвечал негр, устремляя на Сесилию угрюмый взгляд, — что милая сеньорита меня оскорбила.

— Если вам так показалось, я тысячу раз прошу меня простить; я вовсе не хотела вас обидеть.

— Сеньорита сказала мне, что она слишком устала, и тут же пошла танцевать с другим. Сеньорита может не искать извиняющих обстоятельств, — поспешно добавил он, заметив, что Сесилия хочет возразить ему. — Я отлично понимаю, почему сеньорита меня отвергла: я слишком черен, бедно одет, и в кругу этого избранного общества у меня нет ни одного друга. Поэтому сеньорита, видимо, вообразила, что имеет дело с каким-то жалким ничтожеством, с невежей, с нищим оборванцем.

— Вы ошибаетесь.

— Нет, я не ошибаюсь. Я знаю, что говорю, и знаю это так же хорошо, как знаю самое сеньориту.

— Сеньор, вы с кем-то меня спутали.

— О нет. Я знаю сеньориту гораздо лучше, нежели она может предположить. Я знаю сеньориту с пеленок. Я был знаком с ее матерью, я знаю ее отца, как самого себя, и по ряду причин я не менее хорошо знаю женщину, которая больше года была кормилицей сеньориты.

— Но я вас не знаю, и я…

— Сеньорита, должно быть, хочет сказать, что ее не слишком занимает, кто я такой? Что ж, это вполне естественно. Тем не менее я хотел бы заметить сеньорите, что напрасно она презирает меня, воображая, будто светлая кожа делает ее белой женщиной. Нет, сеньорита не белая женщина. Другие могут считать ее белой, но я знаю, что это не так.

— Вы остановили меня для того, чтобы оскорблять?

— Нет, сеньорита, я не привык оскорблять лиц слабого пола. Вот если бы сеньорита была не женщиной, а молодым человеком, тогда бы я с ней действительно поговорил иначе. Но высокомерный тон, с каким сеньорита ко мне обращается, том более мне обиден, что…

— Довольно. Мы и без того говорим слишком долго, перебила его Сесилия, поворачиваясь, чтобы уйти.

— Как сеньорите будет угодно, — гневно произнес незнакомец. — Но, с ее разрешения, я посоветовал бы ей не слишком кичиться своей белой кожей. Отец сеньориты был действительно белый, но ее мать была ничуть не белее меня, и, кроме того, из-за сеньориты я вот уже двенадцать лет как разлучен со своей женой.

— Но чем же я в этом виновата?

— Да уж, верно, виноваты, раз моей жене пришлось заменить сеньорите родную мать. Ведь это моя жена вскормила сеньориту своей грудью, потому что мать сеньориты не могла ее кормить: она сошла с ума…

— Вы сами сошли с ума! — крикнула Сесилия.

Немесия и Клара подбежали к своей приятельнице и хотели увести ее в зал, но в это мгновение в патио появились Тонда, Урибе, его мастер и сам Хосе Долорес Пимьента, который на балу молчаливо взял на себя роль защитника и рыцаря Сесилии. Услышав издали громкий возглас девушки, молодые люди поспешили к ней на помощь, и Хосе Долорес первым обратился к ней, спеша узнать, что случилось.

— Ничего особенного, — проговорила она с надменной пренебрежительностью. — Просто этот субъект решил, что может безнаказанно меня оскорблять… Я ведь женщина.

— Негодяй! — вскричал Пимьента, мгновенно превращаясь из кроткого ягненка во льва.

Он кинулся было на незнакомца с, кулаками, но тотчас отпрянул от него: у Хосе Долорес не было при себе оружия.

— Кто вы такой?

— Сын своих родителей, — дерзко отвечал негр.

— Зачем вы сюда пришли?

— Захотелось, и пришел.

— Я требую, чтобы вы немедленно отсюда удалились, не то я вышвырну вас за дверь, как собаку.

— Попробуйте.

— Ах ты скотина! Подлая рабская душа! Вон отсюда!

Но тут в дело вмешались Тонда, Урибе и мастер, без которых ссора между молодым музыкантом, по рыцарски вступившимся за свою даму, и неизвестным негром неизбежно кончилась бы кровавой стычкой. Окружив незнакомца — имя его, как утверждал мастер, было Дионисио Гамбоа, — друзья стали потихоньку подталкивать его к выходу, и несколько мгновений спустя они в буквальном смысле слова вытолкали его на улицу. А он, то и дело оборачиваясь, выкрикивал в лицо своим обидчикам злые слова. Сесилии он бросил:

— Воображает, будто она белая, а на самом-то деле мулатка! И мать у нее — сумасшедшая и жива до сих пор. — Потом он обратился к Пимьенте: — А вы, сеньор защитник юных девушек, вы мне за свое нахальство заплатите, так оно вам не пройдет, мы еще с вами посчитаемся! V, мразь вонючая!

— Заткнись-ка ты лучше, Дионисио Гамбоа, да отправляйся кухарничать на кухню к своему хозяину, — урезонивал негра мастер. — А то ведь как выпорют тебя на господской конюшне, так небось в другой раз закаешься в чужие дела соваться! Ату его, ату!

— Меня зовут не Гамбоа, а Харуко, — отвечал ему незнакомец. — И запомни хорошенько — ты мне тоже за нее заплатишь!

Вначале Сесилия была несколько взволнована этом неприятным столкновением; ее поразили и дерзость незнакомца и в особенности его слова. Сказанное им странно совпадало с тем, что ей уже приходилось слышать прежде, а также и с ее собственными подозрениями. Неизменная таинственность, с какой бабушка говорила об их высокопоставленном покровителе, давно заронила в душу Сесилии догадку, что господин этот в своем отношении к ней руководствуется, пожалуй, иными побуждениями, чем намерение завести любовную интрижку; однако мысль, что, быть может, отец ее возлюбленного — это также и ее отец, не приходила ей в голову. Разве мог бы Леонардо полюбить ее, разве дал бы он ей обещание соединиться с нею вечными узами, если бы знал — а он, разумеется, должен был знать это, — в каком близком родстве состоят они друг с другом? Правда, что касается матери, то Чепилья, которая в этом деле, несомненно, могла считаться бóльшим авторитетом, чем какой-то повар сеньора Гамбоа, никогда не утверждала положительно, будто мать девушки умерла, но никогда не говорила она и того, что мать ее жива или что она сумасшедшая. По отрывочным словам, иногда вырывавшимся у сеньи Хосефы в те горькие минуты, когда ей бывало особенно тяжело, можно было заключить, что хотя она постоянно навещает больную в приюте Де-Паула, но та не доводится ей ни дочерью, ни даже племянницей, а скорее всего это дальняя родственница какой-нибудь из ее близких подруг. Повар Гамбоа просто-напросто ошибся или повторял пустые сплетни, которых даже толком не помнил.