Педро повернулся и медленно, с видимой неохотой пошел прочь. Опершись на балюстраду галереи, Исабель несколько мгновений смотрела ему вслед и наконец окликнула его.

— Педро! — промолвила она. — Вот видишь, ты все время перебивал меня и говорил всякий вздор, а я из-за этого чуть было не упустила сказать тебе очень важную вещь. Есть у меня еще один наказ для тебя, последний. Я думаю, Педро, лучше будет, коли все это время до конца праздников ты не станешь брать с собою бича, отправляясь на работу, — даже если он тебе и понадобится. Да, да, так лучше будет, потому что если ты возьмешь его с собой, рука у тебя сама замахнется, а я не хочу, чтобы в эти дни здесь кого-нибудь наказывали. Смотри же, чтобы в мое отсутствие здесь никто не слышал свиста бича.

— Пропали негры, совсем пропали, — с улыбкою возразил Педро, — и все по милости ниньи Исабелиты.

— Ничего, — твердо произнесла Исабель. — Ты хорошо знаешь, что в апреле отец прогнал управляющего, когда тот стал слишком усердно орудовать бичом. Помнится, в ту пору и тебе порядком доставалось. Я повторяю — пока я в отъезде, никто не должен здесь слышать бича. Я так хочу. Я приказываю, Педро.

Когда Исабель после своего короткого разговора со старшим надсмотрщиком вошла в дом, в столовой уже накрыли к ужину. Было часов около восьми вечера. Стол ломился от яств, соперничавших в своем изобилии с роскошью богатой серебряной сервировки и высоких, массивных канделябров того же металла. Впрочем, хозяева отнюдь не стремились щегольнуть перед приехавшими своим хлебосольством, но, отобедав сами, по сельскому обычаю того времени, еще в три часа дня, они хотели теперь получше накормить своих молодых гостей, полагая, что те, должно быть, сильно проголодались. Поэтому обе девушки, донья Хуана и сеньор Илинчета хотя и сели за стол напротив молодых гаванцев, однако сделали это лишь из уважения к ним, сами же в трапезе участия не принимали, ограничившись чашкою шоколада или кофе с молоком, что не помешало Исабели радушно и со свойственной ей непринужденной сердечностью потчевать гостей.

После ужина, любезно побеседовав с молодыми людьми, дон Томас удалился к себе, посоветовав дочерям не слишком долго задерживать Леонардо и Менесеса, которые, вероятно, устали с дороги и нуждаются в отдыхе.

Господский дом в кафетале Ла-Лус построен был на французский манер, то есть по тому образцу, по какому строились все усадьбы подобного рода на Гваделупе и Мартинике, — и действительно, архитектором и строителем здания был уроженец одного из этих островов. В плане дом представлял собою двойной крест, в средней части которого находился большой и высокий зал, а в крыльях, несколько более приземистых, размещались восемь спален: в каждом крыле по две спальни, разделенные коридорчиком; эти коридорчики выходили в маленькие зальцы, расположенные по обе стороны главного зала, в торцовых концах здания. Между стенами главного зала и спальнями помещались четыре угловые комнаты, сообщавшиеся изнутри с маленькими зальцами, а снаружи выходившие в сад, или, лучше сказать, на галереи, которые тянулись по обеим сторонам большого зала, во всю его длину, и отделялись от сада деревянною балюстрадой и парусиновыми полотнищами, выполнявшими роль жалюзи или маркиз. Кровля основного корпуса сложена была из листьев пальмы кана, отличающихся значительной толщиной, прочностью и неизменно зеленым цветом; более низкие боковые части здания и галереи крыты были плоскою черепицей. Многочисленные окна и двери дома, в дневные часы обыкновенно открытые, давали свободный доступ в помещение потокам света и воздуха, наполнявшим комнаты благоуханием цветов и ароматом спелых фруктов, которыми так богат был этот поистине райский уголок земли.

Нетрудно догадаться, что хозяйки далеко не сразу последовали примеру сеньора Илинчеты, а молодые люди отнюдь не спешили с ними расстаться; напротив, они надеялись, что теперь смогут перемолвиться хотя бы словечком, сумеют хотя бы взглядом намекнуть друг другу на то, чем так переполнены были их сердца Движимые каким-то безотчетным побуждением, они после ужина вышли вновь на галерею перед фасадом дома и стали прогуливаться по ней, разбившись на две группы: Исабель шла впереди с тетушкой Хуаной и Менесесом, а Роса и Леонардо следовали сзади. Дойдя до конца террасы и поворачивая обратно, Леонардо тихонько проговорил, показывая Росе на ее старшую сестру:

— Сестрица-то нынче сердита!

Слова эти случайно оказались первой строкой очень известной в ту пору песенки, и Роса, по характеру живая и шаловливая, не задумываясь ответила вторым стихом песни:

— Зубки у ней разболелись, беда!

— Чем же лечить нам бедняжку? — спросил третьим стихом Леонардо.

— Сладкого ей не давать никогда, — закончила Роса и, не удержавшись, расхохоталась.

— Над чем это вы там смеетесь? — обернулась к ним Исабель, которая все время прислушивалась к тому, что происходит у нее за спиной.

— Не говорите ей, Гамбоа, — шепнула Роса. — Пусть любопытство помучает ее. Она ведь тоже назло нам делает.

Похоже было на то, что Исабель намеревается завладеть одна на целый вечер вниманием и обществом Диего Менесеса; и Роса, подозревая это, хотела, как свидетельствовали о том ее последние слова, досадить чем-нибудь своей старшей сестре. Со своей стороны, Исабель могла питать в отношении младшей сестры такие же точно подозрения, потому что Роса с самого начала завладела вниманием и обществом Леонардо. Так или иначе, все четверо были недовольны друг другом и самими собой — и надо ли удивляться, что прогулка утомила их много раньше, чем этого можно было ожидать. Однако же, вместо того чтобы присесть и отдохнуть, они все вместе и как бы случайно подошли к балюстраде галереи и встали возле нее, причем Леонардо опять-таки как бы случайно, но в полном согласии со своими тайными намерениями очутился подле Исабели, а Диего — подле Росы, донья же Хуана осталась стоять в стороне одна.

Пестуя своих племянниц едва ли не с колыбели, донья Хуана любила их поистине материнской любовью и ничего так не желала, как хорошо выдать их замуж; кроме того, она была свахой по самой склонности своей натуры; и потому, когда племянницы оставили ее в одиночестве, не стала обижаться на них, а, напротив, охотно дала им возможность поболтать наедине со своими поклонниками.

Все вокруг дома уже давно погрузилось в глубокий покой. Ветерок, набежавший было при заходе солнца, улегся и не шелестел листвою деревьев; чернота небес казалась непроницаемой, а звезды горели так слабо, что не серебрились даже широкие листья бананов, чьи волокнистые стволы возвышались над плотной, низкой порослью кофейных кустов. Молчание ночи нарушал лишь отдаленный, глухой шум, доносившийся из поселка, где жили рабы, которые в этот час перед отходом ко сну готовили на своих очагах скудный ужин и толковали об услышанной вечером новости — отъезде молодой госпожи. Но вблизи господского дома царила тишина такая полная, что на фоне ее казались почти незаметными звенящий стрекот прятавшихся в траве цикад и едва слышное, быстрое трепетание крыльев ночных бабочек, когда они залетали из сада в большой зал, привлеченные огнем свечи, горевшей на столе в большом стеклянном бокале.

Уединенное место, поздний час, затихшая земли, объятые сном небеса, густой мрак, окутавший просторную галерею и казавшийся еще более густым оттого, что парусиновые маркизы были спущены, а плотная стена деревьев, высившихся напротив дома, ограничивала кругозор, слабый свет в окнах зала, тщетно силившийся разогнать окружающую темноту, — вся дивная красота этой ночи возбуждала в юных сердцах страстное чувство и опьяняла их молодым восторгом. В такие минуты женщины даже самые непривлекательные кажутся нам восхитительными сильфидами, а самые робкие мужчины смелеют и обретают красноречивые слова для выражения своих пылких чувств.

— Исабель, — проговорил Леонардо, — твое поведение по меньшей мере странно.

— А вы попытайтесь найти ему объяснение, — с усмешкой возразила Исабель.