В конце торжественной трапезы, перед самым десертом, доктора Матеу вызвали из-за стола, объяснив, что его присутствие необходимо в бараке для больных. Доктор ушел, и когда через полчаса он вернулся обратно, на лице его можно было прочесть выражение некоторой растерянности. Дон Кандидо поспешил медику навстречу и осведомился:

— Что случилось, Матеу?

— Беда, сеньор дон Кандидо, — столь же немногословно отвечал врач.

— Э, одна беда — не беда, — проговорил дон Кандидо, сохраняя всю свою невозмутимость. — Выкладывайте, что там такое стряслось.

— Вы потеряли своего лучшего негра.

— На все милость божия. Кого же это?

— Педро-карабали. Он покончил с собой. Несмотря на колодки.

— Так… Что ж, он потерял на этом больше, чем я.

— Каким оружием он себя убил?

— Никаким.

— То есть как? Он удавился?

— Никак нет. Он, сеньор дон Кандидо, как говорится, язык проглотил.

— Что, что такое? Не понимаю, что вы хотите сказать.

— Я хочу сказать, что в данном случае имело место удушение вследствие механической причины.

— Дорогой доктор, меня не учили понимать такую тарабарщину!

— Сейчас я вам все объясню, сеньор дон Кандидо. Возможно, что этот негр воспользовался своими пальцами, а может быть, он прибег к резкому глотательному движению, но, как бы там ни было, ему удалось так сильно загнуть кончик языка назад, что голосовые связки в трахее сомкнулись, и последняя оказалась закупоренной, вследствие чего доступ воздуха в легкие прекратился, или, иными словами, стали невозможными вдох и выдох. В простонародье это называется «проглотить язык», мы же, медики, употребляем в таких случаях термин «удушье вследствие причин механических». Во время своих неоднократных путешествий к берегам Африки я имел возможность наблюдать несколько подобных случаев. Но с тех пор, как я пользую больных в здешних инхенио, мне еще ни разу не доводилось столкнуться с этим феноменом. Такой род смерти, точно так же как и смерть от утопления, несомненно, весьма мучителен, и можно даже утверждать, что он мучителен гораздо более, нежели смерть от повешения, поскольку в нашем случае фатальный конец наступает не сразу, а постепенно, и человек умирает в полном сознании, после агонии поистине ужасной. Если бы мы произвели вскрытие тела, то увидели бы, что все кровеносные сосуды, точно так же как легкие и мозг, наполнены очень темной, почти черной кровью.

— Черт побери, отродясь не слыхивал ничего подобного, — молвил дон Кандидо. — Идемте в барак.

На эту прогулку — ибо для дона Кандидо это было не что иное, как прогулка, — хозяин поместья отправился в сопровождении своих гостей и нескольких служащих. Падре и капитан-педанео также присоединились к компании, хотя сделали это лишь из уважения к дону Кандидо: падре теперь уже было поздно выполнять по отношению к умершему свои обязанности священника, а капитана-педанео от выполнения его обязанностей освобождало то, что самоубийца был рабом и принадлежал сеньору Гамбоа, который, подобно прочим рабовладельцам, пользовался в пределах своих владений ipso jure[78] всей полнотой власти над жизнью и смертью своих рабов.

Дон Кандидо приказал вынуть ноги покойника из колодок. Труп уже окоченел, и вид этого тела, распростертого на голых деревянных мостках, ложе предсмертных мучений несчастного негра, был ужасен. Скрюченные пальцы намертво впились в доски закраин; искусанные собаками руки и ноги и высоко поднявшаяся грудь сильно распухли; налитые кровью глаза почти выкатились из орбит; кровавые пятна покрывали изодранную в клочья одежду. Особенно же страшным казалось лицо покойника потому, что кожа у него над бровями была подрезана и накатана кверху до самых корней волос, как требовал того обычай его племени; а по щекам от век до нижней челюсти протянулись полосы вертикальных разрезов. Из-под приподнятой верхней губы виднелись обточенные и заостренные, согласно тому же племенному обычаю, верхние зубы, крепко сцепленные с нижними, — еще одно свидетельство мучительной предсмертной агонии. Умершему было на вид лет двадцать семь — тридцать, и следовательно, он покончил с собой в самую цветущую пору жизни.

— Жаль негра, жаль! — воскликнул Кокко.

— На работе ему цены не было, — отозвался дон Кандидо, истолковав по-своему смысл восклицания, вырвавшегося у управляющего инхенио Вальванера.

— Превосходный образчик африканского дикаря! — молвил священник. — Да смилостивится господь над его грешной душой.

— Видимо, негр этот был воплощенное непокорство, — глубокомысленно изрек капитан-педанео.

— И еще какое непокорство! — обрадованно подхватил Мойя, довольный тем, что нашелся человек, сумевший так удачно выразить его собственную мысль. — Это был самый дерзкий наглец из всех, каких когда-либо вывозили из Гвинеи.

— Не по-христиански он умер, — поддержал его галисиец дворецкий. — Да презрит господь его великие прегрешения.

— А что скажет нам Мария-де-Регла? — спросил дон Кандидо, обращаясь к сиделке, но не глядя ей в лицо.

Между тем говорившие незаметно для себя расположились вокруг смертного ложа, у изножья которого, держа в руках тускло горевшую желтую восковую свечу, стояла Мария-де-Регла. Потупив глаза, она ответила:

— Я расскажу моему господину все, как было.

Ясный, негромкий голос и отчетливый смысл этих немногих, внятно произнесенных слов обнаруживали в бывшей кормилице несомненное чувство такта и даже некоторое знание правил хорошего тона, почему взоры всех собравшихся тотчас со вниманием обратились к ней. И в самом деле, глядя на эту женщину, не получившую никакого образования, родившуюся и всю свою жизнь проведшую в рабстве, нельзя было не подивиться ее манере держать себя и говорить. Прирожденный ум, добросердечие и мягкий характер сочетались в ней с располагающей, приятной внешностью. Годы, проведенные Марией в доме ее первых господ, где она была горничной и жила вдали от своих невежественных соплеменников, не прошли для нее бесследно: постоянное общение с хозяевами и хорошо воспитанными людьми, бывавшими у них в доме, позволило ей перенять от белых не только их манеры, но также их речь и умение держаться в обществе. Судя по округлой пышности ее форм, Марии было теперь лет тридцать шесть — сорок. В ушах у нее висели большие золотые серьги, видом своим напоминавшие два полумесяца: изящно и не без кокетливости обвивал ее голову пестрый бумажный платок «байяха», повязанный на манер турецкого тюрбана и скрывавший густую поросль ненавистных Марии шерстистых волос. Горечь и глубокая печаль слышались в интонациях ее голоса и читались в выражении лица, когда она заговорила.

— Я расскажу моему господину все, чему я здесь была свидетельницей, — произнесла она так, словно обращалась к умершему, а не к своему хозяину. — С той минуты, как Педро привезли сюда и зажали ему ноги в колодки, он не стал есть и ни с кем не разговаривал. Только сегодня утром он выпил немного самбумбии[79], да и то эти несколько глотков я заставила его сделать чуть ли не насильно. Голод терпеть можно, но жажду никто выдержать не в силах, а ведь он был весь изранен, и, наверное, у него от жажды внутри все горело. Прошло уже более суток, как он ничего не ел, крови же он потерял много, и, несмотря на мазь, которую назначил доктор, раны у него воспалились, он очень ослаб, все время метался и не мог уснуть. Утолив жажду, он немного успокоился. Но стоило только по дворе залаять собаке или пропеть петуху либо кому-нибудь пройти или проехать, как он снова начинал ворочаться на своих подмостках — так ворочаться, что, кажется, все косточки у него хрустели, и все прислушивался. А на заре, утром, когда дон Либорио взялся за бич, Педро, едва лишь он заслышал первый удар, так весь и рванулся на своих досках и уж больше не мог успокоиться. При каждом ударе, как только щелкнет бич, он весь так и вздрогнет с головы до ног, словно конь, — простите меня, сеньоры, за такое сравнение, но и впрямь словно конь, когда с него снимут седло после долгой скачки.