Разглядеть можно было только то, что лошадь навьючена обычным способом, каким и всегда вьючат на Кубе мулов и лошадей, ибо на спине животного были укреплены продольно два цилиндра — полые обрубки банановых стволов — на манер того, как укладывают в походе полевые пушки, когда перевозят их вьючным способом. Для молодого Гамбоа цель этой экспедиции перестала быть загадкой, едва только мысль о кладбище связалась в его уме с образом трех негров, шагавших с лопатами на плече по направлению к этому кладбищу.

Но кого же они собирались хоронить? И где находился покойник? Он лежал навзничь в люльке, образованной двумя обрубками банановых стволов, на соединявшем их переплете. Не все тело, однако же, умещалось в этом своеобразном вьюке: голова покойника, прикрытая клетчатым платком, свешивалась спереди, ударяясь о шею лошади при каждом шаге животного, и точно так же сзади бились о лошадиный круп голые пятки умершего, хотя лошаденка подвигалась вперед так медленно, что казалось — она едва шевелит ногами.

Дорога в этом месте была очень узка. По обе ее стороны плотной стеной высились заросли сахарного тростника. Встреча становились неизбежной. Чтобы как-то помочь беде и если не избавить девушек от ожидавшего их тягостного зрелища, то хотя бы ослабить, насколько возможно, впечатление, которое оно должно было на них произвести, Леонардо велел своим спутникам пришпорить коней, якобы потому, что уже начинает вечереть; сам же он поехал рядом с Исабелью, справа от нее, и попытался отвлечь ее внимание. Тщетные усилия! Девушки, ехавшие парами позади молодых людей, тотчас же все отлично разглядели и сообразили — и память несчастного Педро была почтена молчаливыми слезами и горестными возгласами. Педро был раб и негр, но они испытывали к нему жалость, какую испытали бы и ко всякому другому человеку, потому что, хотя они и впитали в себя с молоком матери ядовитую отраву рабства, их юные сердца открывались впечатлениям бытия, как раскрываются нежные цветы навстречу первым лучам солнца. И, подобно великому римскому оратору, они так же могли воскликнуть: «Homo sum; humani nihil a me alienum puto»[80].

Донья Роса встретила вернувшихся молодых людей с живейшей радостью и непритворной, сердечной теплотой. Взяв за руку Исабель и обращаясь ко всем, она воскликнула:

— Благодарение господу, я счастлива, что вы наконец снова дома! Ведь я уже начала о вас беспокоиться. У меня было такое чувство, будто с вами что-то случилось. Но потом мне объяснили, что наша голубка, — донья Роса указала на Исабель, — способна забыть обо всем на свете, стоит ей только сесть на коня. Надеюсь, прогулка доставила ей немало удовольствия?

Исабель сухо улыбнулась и вместе с Аделой ушла к себе в комнату. Но Леонардо, Менесес и Кокко дружно стали уверять донью Росу, что девушкам прогулка очень понравилась.

— Ну что ж, я рада, очень рада, — проговорила донья Роса. Однако затем, когда остальные отошли, она тихо спросила у Леонардо: — Что с ней такое? — Она имела в виду Исабель.

— Сам не знаю, — отвечал молодой человек.

— Мне кажется, она вернулась какая-то удрученная. Может быть, она занемогла на этой прогулке? Или ты ее чем-нибудь обидел?

— Я? Что вы, маменька! Да я никогда еще не выказывал ей столько внимания и предупредительности, как сегодня.

И Леонардо рассказал матери обо всем, что случилось во время этой злополучной прогулки, о повесившемся негре, на которого они наткнулись в лесу, и о погребении Педро.

— Боже милостивый! Ну кто же таскает девушек по этаким-то местам!

— Откуда же мне было знать, что так выйдет. Да и кому бы это пришло в голову?

— Ну вот, я же говорила! Теперь, после всего этого, Исабель к нам в инхенио второй раз и не заманишь. Она станет думать, что у нас здесь всегда так.

— Но она мне ничего не сказала.

— А с какой стати станет она вдруг, ни с того ни с сего, поверять тебе свои мысли? Она девушка умная, тактичная. Но видно же, что все это ей очень не понравилось. А отцу еще так хочется, чтобы вы после свадьбы почаще насажали в Ла-Тинаху и подольше здесь оставались. Он говорит, что рано или поздно тебе придется взять на себя заботу об имении, и тогда твоей жене будет просто неприлично оставаться одной в Гаване…

— А что, вы уже все решили?

— Вот тебе и на! Ты, стало быть, недоволен?

— Смотря о чем идет речь. Если о невесте — это одно; а если о женитьбе — другое.

— Я говорю и о невесте и о женитьбе, сынок.

— Невеста мне очень нравится, ничего не скажешь.

— Но не рано ли мне жениться? Женитьба, маменька, дело серьезное, вы ведь это и сами знаете. Жениться — не воды напиться. А что до имения — так неужели, по-вашему, я должен лучшие свои годы провести в этой дыре? Ведь я еще и жизни не видел!

— Ах, дитя мое, ты и представить себе не можешь, как радуют меня твои слова. Царь Соломон, и тот не рассудил бы лучше. Разве не то же самое говорила я вчера вечером отцу? К чему такая спешка? Но ты ведь знаешь его упрямство, причуды и фантазии! Уж коли он что решил, так ему хоть кол на голове теши — право, хуже иного баска! И раз он надумал женить тебя в этом году, то должен поставить на своем! Но ты, сынок, не тужи раньше времени. Жениться-то ведь не отцу, а тебе. Вот ты и женишься, когда сам захочешь… А все же, дитя мое, по совести говоря, отец, быть может, и не совсем уж неправ. Он объяснил мне, и я почти… почти согласилась с ним. Он говорит так: не сегодня-завтра мы с ним умрем. Что станется тогда со всем нашим богатством? Со всем нашим огромным состоянием? Что станется с твоими сестрами, если к тому времени они еще не выйдут замуж? Если ты будешь холостяком, ты не сможешь ни позаботиться о них, ни дать им разумный совет, ни защитить их. Имение мало-помалу придет в упадок, богатство растает, и, главное, род наш исчезнет. А какого труда стоило мне с отцом придать нашему имени вес и значение!.. Отец надеется, что со следующей почтой ему привезут из Испании титул графа де Ла-Тинаха или Каса Гамбоа. Имя он предоставил выбрать своему мадридскому ходатаю. Этот титул перейдет к тебе; вернее, именно ты и воспользуешься им в полной мере: ведь отец, собственно, и хлопотал о нем только ради тебя. Но если ты останешься холостяком и разоришься, тебе своим горбом придется добывать средства к существованию, как это всю жизнь делал твой отец, и ты унизишь этим свое графское достоинство; да и какой прок будет тебе тогда от твоего высокого титула! Зато, если к тому времени, как мы умрем, а ты унаследуешь отцовский титул, ты будешь человеком женатым, то есть займешь в обществе известное положение, тогда твоя судьба и судьба твоих сестер будет совсем иной. К тому же трудно и придумать лучшую партию, чем Исабелита. Не часто встретишь такую хорошую, благонравную девушку. Я люблю ее все больше и больше. Будь я мужчиной, я, кажется, влюбилась бы в нее без памяти и непременно на ней женилась. Впрочем, сынок, дело это, как говорится, хозяйское, и тебе видней. Вот хотя бы я… Как подумаю, что из-за своей собственной слабости… Ах, нет, что я говорю! Во всем виноват твой отец. Это по его глупости столько времени пробыл у нас управляющим негодяй и мерзавец дон Либорио. Как вспомню его богомерзкую рожу, так на самое себя зло берет! И чего ради держали мы этого разбойника? Чтобы он мог тут водить шашни с негритянками да истязать наших негров? Жена Мойи мне рассказала, что пороть негров доставляло ему какое-то особенное удовольствие — прямо-таки наслаждение. Он превратил наше поместье в настоящую каторгу. Он мог ни за что ни про что запороть до полусмерти самого лучшего негра, а потом еще надевал на него кандалы. Я убеждена, что не прогони я его, он извел бы мне тут всех негров до последнего. Это из-за него от нас убежало столько рабов. Он один виноват в том, что повесился Пабло и что Педро проглотил язык. А теперь по его милости может умереть от антонова огня Хулиан. Он посмел выпороть Томасу, хотя отлично знал, что ее и всех, кто бежал вместе с нею, простила я сама. Вот ведь какой изверг! И все одно к одному! Дай бог, чтобы новый год был для нас счастливей этого. В довершение всех бед только что пришло письмо от дона Мелитона. Он пишет, что двадцать четвертого числа исчез Дионисио, и ходят слухи, будто его убили — да, да, закололи ножом где-то в квартале Хесус-Мария. А перед тем как бежать, он забрался в шкаф к отцу, украл кафтан, короткие суконные штаны, шелковые чулки и туфли с золотыми пряжками — знаешь, тот костюм, что отец носил еще до конституции двенадцатого года? И зачем понадобилась ему эта одежда? Продать он ее хотел, что ли? Ее и не купит никто. Подумай, какой мошенник! Злодей, настоящий злодей! Верь после этого в честность и порядочность негров! Да простит мне господь, но даже самый лучший из них вполне заслужил, чтобы его сожгли живьем. Отплатить такой черной неблагодарностью! И кому? Таким хозяевам, как мы!