— Я уверена, — добавила с некоторою робостью сиделка, — что он от этих ударов страдал сильнее, чем те, кого били. Он пришел в какое-то исступление, стал что-то говорить на своем языке, которого я не понимаю, точно обезумел. А тут четверо парней вносят на руках Хулиана, едва живого. И Педро это увидел, а ведь он был крестным отцом Хулиана. Тогда он понял, что на дворе наказывают вернувшихся беглецов. Что тут с ним сделалось! Мне кажется, если бы не раны, он бы в щепы разнес эти колодки. Страх меня взял, на него глядя. Он стал рваться, хотел освободить ноги из отверстий колодок. Я бросила Хулиана, которому оказывала помощь, и подбежала к мосткам — правда, подходить близко я не решалась, — вижу: Педро сидит на своем ложе и озирается по сторонам, словно ждет, что сейчас и за ним придут, чтобы «положить» его и выпороть.

«Что ты, Педро? — спрашиваю я его. — Что с тобой? Тебе больно? Подать тебе что-нибудь?» Посмотрел он на меня пристально, вздохнул всей грудью и сказал хрипло — так, словно не языком выговорил, а горлом: «Пусть придет», говорит. Я у него спрашиваю: «Кто пусть придет? Доктор?» Молчит он. Тогда я снова: «Ты, может быть, хочешь, чтобы я за хозяином послала? Да, Педро?» Тут он посмотрел на меня в упор, зубы у него оскалились, и он повторил: «Пусть придет, пусть придет…» Он вас звал, ваша милость, — закончила Мария-де-Регла, совсем оробев и не смея взглянуть на дона Кандидо.

Дон Кандидо ничего не ответил, только чуть приметная усмешка скользнула по его губам, а Мария продолжала свой выразительный рассказ:

Тут я ему говорю: «Еще очень рано, Педро, в господском доме все спят, но я покараулю у окошка, и как только хозяин выйдет, передам ему, что ты его зовешь. А ты пока поспи, отдохни хоть немного». К счастью, в это время на дворе все уже кончилось, и Педро несколько успокоился. За ним никто не пришел. И тогда я решила, что не к чему беспокоить хозяина. Все были заняты раздачей одежды, потом стали крестить новеньких… А госпожа велела снять со всех оковы и всех простила. Тут бы и каждый подумал, что опасность миновала. Но вдруг, на наше несчастье, входит к нам сюда дон Либорио. Забыл он, мол, что-то здесь вчера вечером. А сам злой, так весь и кипит. Сказал нам, что из-за Педро его выгнали, но что пусть этот прохвост не радуется, потому что сеньор дон Кандидо велели сперва его вылечить, а после устроить ему знатную порку, и хотя он, дон Либорио, очень жалеет, что ему уже не придется выполнить приказание хозяина, но все равно вместо него это сделает новый управляющий. А так как сеньор дон Кандидо все не шли, Педро подумал, что господин сильно на него гневаются и что дон Либорио сказал правду. Вот тогда-то он и решил наложить на себя руки. Я отвернулась на минутку взглянуть в окошко на пляски под барабан и вдруг слышу — Педро завозился на своих досках. Я оглянулась и вижу — он засунул пальцы себе в рот. Мне и в голову не пришло, что он худое задумал, а он весь как-то дернулся, будто у него позыв на рвоту. Подбежала я к нему, а он пальцы изо рта уже вынул и только зубами скрипит, руки так и вцепились в края мостков. Тут сделались у него судороги. Страшно мне стало, послала я скорей за доктором. Да где там — умер он у меня на руках, а что да как, я и не заметила. Когда доктор наш, сеньор дон Хосе, явились, он уже лежал так, как сейчас. Немало я повидала смертей с тех пор, как приставлена ходить за больными, но еще ни разу не случалось мне натерпеться такого страху.

— Недурно, однако, подвешен язычок у этой чернавочки, — сказал Кокко, обращаясь к дону Кандидо, когда они выходили из барака.

— О, вы еще не знаете всех ее талантов, — отвечал ему вполголоса дон Кандидо. — Таланты-то ее и погубили. Меньше бы знала, больше была бы своей жизнью довольна.

— Что — высоко о себе возомнила?

— Ого! И еще как высоко! Поторопимся, однако, чтобы не опоздать к кофе. К тому же Росу может обеспокоить наше длительное отсутствие, а я не хотел бы, чтобы ей стало известно о смерти этого негра.

Дон Кандидо явно старался уклониться от разговоров о сиделке и ее характере. Едва лишь Кокко затронул эту тему, как дон Кандидо почувствовал себя точно на горячих угольях. Нет, не равнодушно, не безразличие, не презрение, а страх, непреодолимый страх испытал он в эту минуту при мысли, что сейчас может обнаружиться, как постыдно зависит он от какой-то жалкой негритянки, своей собственной невольницы. Ибо нелишним будет напомнить, что дон Кандидо Гамбоа-и-Руис, испанский дворянин и богатый кубинский землевладелец, основатель нового знатного рода, чье славное имя должны были унаследовать в грядущем несчетные поколения, что он, дон Кандидо Гамбоа-и-Руис, которого в самом недалеком будущем ожидал высокий титул, человек, жаждавший вступить в заветный круг аристократического гаванского общества, что он, дон Кандидо Гамбоа-и-Руис, навеки был связан невидимыми, но оттого не менее крепкими и нерасторжимыми узами с какой-то негритянкой, чернокожей рабой, сиделкой, приставленной ходить за больными в его собственном инхенио! Мария-де-Регла была посвящена в давнюю позорную тайну, оставшуюся дону Кандидо от его былых беспутств, тайну, которая теперь преисполняла его стыдом и делала несчастным посреди всего благополучия и великолепия его нынешней жизни.

На следующий день молодые хозяева и гости Ла-Тинахи отправились веселой кавалькадой на прогулку по окрестностям имения. Компания состояла из обоих сестер Илинчета, двух младших сеньорит Гамбоа, их брата Леонардо, а также Менесеса и Кокко.

День выдался отличный, иными словами — пасмурный. Плотные серые облака закрывали небо, лишая солнечные лучи их яростной силы. Дул сухой северный ветер; прохладное дыхание близкого континента, пролетая через узкий пролив, не успевало согреться, и бодрящая свежесть овевала в то утро все северо-западное побережье Кубы. Исабель, превосходная наездница, гордившаяся своим искусством, обожала верховую езду, а после двух дней, проведенных ею в инхенио, где она оказалась точно в плену, отделенная от мира стеной бесчеловечной жестокости, ей страстно хотелось вырваться на свободу, в поля, и скакать без устали, полной грудью вдыхая чистую свежесть вольного ветра. Самозабвенно, всею душой и телом, отдалась она этому нежданно ниспосланному ей благодетельному развлечению.

Кавалькада направлялась к конному заводу, и молодым людям пришлось пересечь вброд небольшую речку, лежавшую на их пути. Приближение всадников вспугнуло стаю диких голубей рабиче и крикливых тоти, плескавшихся и утолявших жажду в тенистой заводи под сенью раскидистых дубов, неподалеку от брода.

— Как здесь темно и прохладно! — воскликнула Исабель. Эта вода так и манит искупаться в ней.

— Здесь очень глубоко, особенно у правого берега — там, где пальма, — отозвался Леонардо.

— Ну, как глубоко? — полюбопытствовала девушка.

— Человек скроется с головой.

— Но тогда здесь можно отлично поплавать.

— Да, только купаться тут очень опасно, потому что сюда часто заплывают кайманы из устья реки. Вот в этом омуте, что так пришелся по душе Исабели, папа потерял свою лучшую собаку, легавую, которую он очень любил. Он отправился на охоту и взял меня с собою; я тогда был еще мальчишки. Отец подстрелил агуайтакаймана, и птица упала на самой середине заводи. Собака бросилась в воду, чтобы вынести добычу на берег, но, не доплыв до цели, вдруг скрылась под водой, точно ее внезапно оставили силы, и тут же в воде что-то забулькало, и на поверхности растеклось большое пятно крови. Отец сказал, что легавую сожрал кайман.

На дне соседней: ложбинки весело зеленело рисовое поле, густые метелки тянулись ввысь к солнечному теплу бесчисленными остриями своих колосьев. А кругом, на склонах холмов, росла высокая кукуруза, украшенная поверху стерженьками лиловых соцветий и белокурыми бородами молодых початков.

В ближней банановой роще клонились долу массивные желтые гроздья спелых плодов, и стволы этого своеобразного растения гнулись под их тяжестью, упираясь в землю концами длинных, широких листьев, похожих на гибкие стальные пластины.