Перепутай мои мысли с цветами и травами, слова смешай с шумом ливня!..

О, степь, степь…

Полон смятения я прохожу по тебе из края в край, и из-под стопы моей сочатся слезы и кровь твоего народа.

Скольких славных богатырей ты качала на своих коленях?

Сколько доныне здравствующих народов ты вскормила своими смуглыми сосцами?

И сколько в твоих просторах свершилось битв, немыми соглядатаями которых были лишь орлы да серые волки?

Страшные и дивные истории, захватывающие сердце песни и сказания и поныне кружат над степью, точно стаи птиц, пожаром согнанных из-под родной кровли.

Одну правдивую историю, что мне посчастливилось услышать где-то над Днепром в придорожном шинке, я ныне и расскажу, как сумею.

В давние времена на славной Украине жили-были два казака — Данило Коломиец и Михайло Недотык.

Побратала их степь да воля.

Данило был неказист собою, невелик ростом, большеголов, хотя для матери своей Коломиихи не было на свете хлопца краше и милей его. А тому хлопцу было уже под тридцать, и ухватив за рога вола, он ставил его перед собою на колени, ударом кулака валил с ног лошадь. Как природный степняк он ходил по земле, спотыкаясь на ровном месте, зато на коне скакал, не уступая в ловкости и татарину, мог бы на скаку и книжку читать, коли умудрил бы его Господь грамоте. Веснушчатое и тронутое оспой лицо его являло собою оживление, выгоревшие на солнце бесцветные брови почти срастались над переносьем. Седых смушков шапка-заломайка с красным верхом досталась ему в наследство после покойного батька, которого верный конь примчал к своему двору мертвого с татарской стрелою в горле. В шапке той Данило ходил зиму и лето, спал на ней в походе, сунув под ухо, и, случалось, спускал с себя в шинке все, кроме медного креста — материнского благословенья да красноверхой шапки — памяти отца.

Михайло был повыше побратима ростом, потемнее волосом и лицом, погуще в плечах. Еще будучи совсем зеленым хлопцем увязался он за бродячим фокусником-персом да и проблукал с ним невесть где полных два года. От перса он перенял всякую чертовщину. В свое село вернулся возмужавшим, с поясом, туго набитым дукатами и как будто стал жить, как и все прочие православные христиане. Однако временами накатывала на него блажь: то надумает ночевать на ветле вместе с воронами, то ходит по селу день и ночь, смотря в землю и все чего-то приборматывая, то еще чего несуразное ему в голову взбредет. Однажды Михайлю поймал выдру, приручил ее, и она — по сказанному слову — приносила ему из глубин Днепра щуку, язя, налима.

В другой раз он возымел желание научить зайца всяким проказам, целую зиму с ним возился и уже многому такому его научил, что самые бывалые деды диву давались и, покуривая трубки у порожков своих хат, неодобрительно покачивали сивыми чупринами. А после того как заяц на удивленье старым и малым проскакал верхом на черной собаке через все село, деды окончательно уверились, что в того зайца вселился бес, затравили его собаками, а Михаилу поколотили батогами, однако дури из него не выколотили. Старая Коломииха и крещенской водой его сонного спрыскивала, и в лавру на богомолье его водила — ничто не брало Михайлу. Неизъяснимое наслаждение доставляло ему держать село в страхе, нет-нет да и выкидывал он какую-нибудь штуку. […]

Одной грудью выкормила Коломииха родного Данилушку и приемыша Михайлика, мать которого умерла в родильной горячке, а батька позатерялся где-то в Валахии, куда ушел на заработки.

Под одной крышей побратимы выросли, вместе играли в бабки, лазили в чужие огороды, воровали мед у пчельника Семена Полтавца, уже хаживали они и к перекопским рубежам промышлять ордынца, едывали галушки из артельного котла в Запорожьи, на легких чайках летывали к турецким и кавказским берегам, одинаковой удали у них были кони, в походах из одной сумы делились они последним сухарем, оба любили петь песни, люты были на пляску, при нужде не отказывались и от работы и, наконец, за одной они увивались девкой.

Звали ту девку Катериной.

И в те поры не меньше на земле лилось слёз и крови и не меньше было сирот, чем в наш просвещенный век.

Войны, насилия и набеги были обычным явлением.

Степь — из края в край — была засеяна костями, вскопана конским копытом и копьем кочевника.

После каждого удачного набега казаки пригоняли отары ордынских овец, косяки степных коней, приводили ясырь (пленных) и заставляли их работать на себя, или выменивали на своих пленных, или продавали в вечную неволю в богатые панские поместья. Не одна крымчанка и турчанка рвала на себе волосы и, кляня казаков, оплакивала мужа, дитя, брата, жениха.

После каждого татарского наезда множество христиан с арканами на шеях, в тучах пыли уходили в Крым, и на невольничьих базарах Кафы (ныне Феодосия) и Гозлеве (ныне Евпатория) продавались в рабство в Турцию, Персию, Египет, Венецию, Испанию и другие страны ближнего и дальнего Востока и Запада. Не одна славянка рвала на себе волосы и, кляня безбожных агарян, оплакивала мужа, дитя, брата, жениха.

Из году в год велись войны князя с князем, веры с верой, города с городом, пана с паном и сытаря с голодарем.

После каждой войны пустели города, села, аулы.

Народы мусульманского Востока, чей гений в эпоху чингисидов и тимуридов вновь взлетел до облак, в XV–XVI веках явно стали клониться к распаду.

Но хмельна еще и густа была кровь славянских народов.

Скифы, половцы, печенеги, Батый… Пролетали ветры лихолетья и снова, как по волшебству, из пепла и праха подымались города, крепости, блистая на страх мусульманскому Востоку золотыми крестами, застраивались сожженные села, на пустошах возникали новые хутора и заимки — всюду заплеталась жизнь со всеми ее горестями и радостями.

Круглой сиротой была Катерина.

Славный запорожский атаман Семен Полтавец, возвращаясь однажды в родное село на излечение ран, подобрал ее, семилетнюю, где-то на Черном шляху, привез в свой курень и приставил пасти гусей.

Прошло девять лет.

За это время Хмелевка дважды была сожжена татарами и дважды отстраивалась вновь.

Весь исколотый басурманскими копьями, Семен почуял под старость в силах умаленье, в Сечь не вернулся, а принялся хозяйствовать, завел себе в полуверсте от села на лесной поляне пасеку, где и стал жить-поживать вдвоем с подросшей и похорошевшей приемной дочкой. На досуге он любил играть на бандуре, ганивал по степи зверя. И Катерина мало-помалу пристрастилась к охоте, узнала повадки и нравы птицы, ловила в Днепре рыбу, мыкалась на коне по степному раздолью, засекая волка на скаку, а одного — со скрученной ремнем мордой — живого привела ко двору. В селе все любили ее за сиротство, юность и приветливый характер.

Хмелевка была раскинута по высокому правому берегу Днепра. Белые хатки там и сям выглядывали из зелени разведенных пленными татарами вишневых садов. Огороды сбегали по откосу к самой воде. Над селом возвышалась сколоченная из досок убогая церковка, увенчанная дорогим крестом.

С весны, отсеявшись, казаки почти поголовно — по обычаю того времени — на легких чайках уплывали в низовья на рыбную ловлю и на разбой. Все заботы по хозяйству возлагались на женщин, подростков и стариков. Осенью казаки возвращались в села и хутора с возами вяленой и соленой рыбы, с военной добычей — то-то в каждой хате было радости и слез.

Наступала пора шумных ярмарок.

А зимами — при свете каганца — женщины валяли кошмы и сукна, кожемяки выделывали кожи. Казаки в шинках спускали добытое сетью и ружьем.

В Хмелевке, как и всюду по степи, богато жил не тот, кто много трудился или счастливо воевал, богател старшина Андрей Перелюб, что помногу засевал земли, содержал шинок, на которого работало много пленных татар, и возы которого — с рыбой и солью, шерстью и кожами — под присмотром сына Федьки ходили до Львова и Варшавы…