Осажденные храбро защищались, бросая в осаждавших гранаты, бомбы и начиненные зажигательной смесью горшки, лили на них воду, использовали пуки пеньки, обмакнутые в смолу, серу или селитру, но вынуждены были отступить. «После двухчасового сопротивления, — отметил Гордон, — мы взяли внешние верки при помощи штурмовых лестниц и преследовали осажденных так настойчиво, что вместе с ними ворвались в крепость». Комендант городка и один стрелецкий полковник оказались в плену. Пленники, приведенные к Ромодановскому, «видя его страшное и победоносное лицо, вострепетав, на колени свои пали, прося у него милосердия и своего живота».

Сражение не обошлось без потерь, в частности пострадали Гордон и Лефорт. У последнего было обожжено лицо. В письме к брату Ами от 2 ноября 1694 года он извещал: «У меня были обожжены все лицо и ухо. Опасались за мои глаза. Слава Богу, я все вижу. И кожа наросла. Мое ухо еще немного беспокоит. Богу ведомы страдания, пережитые мною от боли в ухе. Скоро все мало-помалу пройдет».

Далее Лефорт не без тщеславия описывает ход сражения: «А понеже осажденные желали показать свою силу, мой свояк генерал Гордон и его величество, который командовал полком в 2 тысячи человек, принуждены были собрать и отвести солдат, и многие получили раны, хотя был только порох, гранаты из плотной бумаги, которые бросали несколько гренадеров, да нечто вроде горшка или кувшина, наполненного 4 с лишним фунтами пороха… В тот же день приказали мне отступать, но я едва пришел в отчаяние от невозможности достигнуть желаемого и обрушился на равелин яростнее, чем ружейные выстрелы, причем у меня крепко поранило 80 солдат, а наивящим пылом исполнился мой свояк Гордон и прочие, видя как мои люди идут на приступ. Когда я поднял знамя моего первого полка, вся армия обрела бесстрашие. И в ту пору как я самолично шел на приступ, в меня бросили горшком с 4 фунтами с лишком пороха, который пришелся на правое плечо и ухо и совершенно оные опалил, то есть кожу на шее и правое ухо, волосы, и я даже на 6 дней ослеп. Хотя кожа свисала с моего лица, я однако сделал все, чтобы мое знамя было над равелином, и все равелины были взяты. И в азарте мои люди и прочие захватили весь город, где находилась осаждаемая крепость, и много народу побили. Меня силой принудили уехать, дабы позаботиться о себе, и в тот же вечер я удостоился множества почестей. Их величество принимал участие в моей беде и изволил у меня ужинать со всеми офицерами, князьями и княгинями. Принимаю их с обвязанной головой и лицом. Его величество говорит: “Я огорчен твоим несчастьем. Ты сдержал свое слово, яко де ты скорее умрешь, нежели отступишь, ныне нечем тебя наградить, но я сие сделаю”.

Я отнюдь не уехал из лагеря, и для меня разбили теплую палату, где я прожил в компании почти до моего выздоровления. Спустя пятнадцать дней учинилось много сражений, я в оных участвовал несмотря на мои повязки, и чуть не приключилось со мной большего несчастья, чем прежде»^{47}.

«Петр остался недоволен слишком быстрой сдачей городка и бегством стрельцов, — писал М.М. Богословский, — ему хотелось брать крепость не штурмом, а правильной осадой, устраивая редуты, апроши, подкопы и мины». Царь считал, что Бутурлин не оказал должного сопротивления, и потому после трехдневного отдыха обеих армий городок был возвращен Бутурлину. 8 октября военные действия возобновились с выполнением всего комплекса осадных работ, которые велись с 8 по 13 октября, причем обстрел артиллерией городка не прекращался. «13 октября, — повествует источник отечественного происхождения, — никакого военного промыслу не было же, точию искали с обеих сторон, какими б способы войну сию между обоими господами генералиссимусами за наставанием студеных ветров и ненастья прекратить и свои воспаленные сердца к мирным договорам склонить».

Четырнадцатого октября оба «генералиссимуса» присутствовали на обеде в Симоновом монастыре, во время которого они вели переговоры о прекращении войны, «от толиких лет продолжися и причитаху един другому вины к зачатию тоя, но никоторой себя восхоте винна признати». В итоге их разговор оказался «малоплоден», и 15 октября «брань» возобновилась. На этот раз в подкопе была взорвана мина, разрушившая вал крепости, в образовавшуюся брешь ринулись осаждавшие и штурмом овладели крепостью. Надлежало еще овладеть обозом, под защитой которого укрылись стрелецкие полки. 16 октября был объявлен отдых, а 17-го числа обстрелом артиллерии и атакой кавалерии обоз был взят. Бутурлин оказался в плену и был привезен в шатер Ромодановского, который произнес в адрес побежденного укоризненную речь.

Восемнадцатого октября состоялось торжественное примирение между воевавшими сторонами, завершившееся праздничным обедом, после чего полки были распущены по своим квартирам.

Источник, из которого М.М. Богословский заимствовал описание Кожуховских маневров, имеет длинное название, причем столь же шутливое, как и сами маневры: «Известное описание о бывшей брани и воинских подвигах между изящными господами генералиссимусами Федором Юрьевичем и Иваном Ивановичем и коих ради причин между ними те брани произошли; а тот их поход друг на друга и война бысть сего 203 года сентября с 23 октября даже до 18 числа того же года».

Маневры стали последней военной потехой Петра. По продолжительности и характеру действий они напоминали настоящее сражение; шутовское начало перемешалось в них с серьезным. Эти маневры продемонстрировали явно враждебное отношение царя к стрелецкому войску — на долю последнего выпала унизительная роль побежденных. Но главный итог маневров состоял в том, что они убедили Петра, что он располагает армией достаточно боеспособной, которой под силу решать серьезные боевые задачи. Можно сказать, что маневры явились проверкой готовности армии к решению таких важных задач, как обуздание своеволия крымских татар и завоевание выхода к морю.

К 1694 году относятся еще два события, касающиеся семейных дел Лефорта. Первое из них связано с приездом в Москву его племянника, второго сына Ами Лефорта Петра (Пьера). Его приезд стал исполнением давнего желания Франца Яковлевича видеть в Москве кого-нибудь из своих ближайших родственников. Благодаря его стараниям племяннику оказали исключительный прием в России, придали статус не частного лица, а официального представителя Женевской республики. Тем более что он прибыл в Россию с рекомендательными письмами от Совета Женевской республики.

Письма Петра Лефорта родным представляют для нас особый интерес, поскольку содержат важные сведения о Франце Яковлевиче и его жизни в Москве. Еще на пути в Россию, в Амстердаме, Пьер имел встречу с тамошним бургомистром Николасом Витсеном, хорошо знавшим и самого Франца Лефорта, и положение дел в России, и тот поведал ему немало интересного. «Он сказал мне, — писал Петр Лефорт отцу, — что дядя находится там в таком же положении, какое занимает лорд Портленд при английском короле и какое занимал некогда г. фон Вальден в Генеральных штатах. Здесь (в Амстердаме. — Н.П.) многие знают дядю, они говорили мне о нем как о чем-то удивительном и рассказывали, как он любим всеми подданными. Но г. Витсен находит, что генерал поступает очень дурно, не заботясь о своем кошельке. Это главное дело, рекомендованное мне им, и я поступлю так, если Бог вразумит меня».

Эта тема стала едва ли не главной в письмах Петра Лефорта. Вообще надо сказать, что он сильно отличался от дяди, и не в лучшую сторону, — был алчен и смотрел на Россию исключительно как на объект обогащения. В письме, отправленном отцу из Москвы, он поделился личными впечатлениями о дяде: «Что касается моего дяди, то он остался таким же, каким был, хотя и находится ныне на столь высокой степени, что и в Европе немногие государи проживают большие суммы. Все у него широко: ежедневно открытый стол, многочисленная прислуга, сорок лошадей. Дом, хотя и деревянное здание, но весьма поместительный. Теперь возят камни для постройки дома в итальянском стиле». Как видно, племянник осуждал дядю за расточительность, за то, что он не озаботился «откладывать что-нибудь в виде сбережения», проявил явное безразличие к богатству, которое само плыло к нему в руки. Впрочем, находил он и оправдание для дяди. Так, в письме, адресованном другому своему дяде, Исааку Лефорту, племянник отзывался о Франце Яковлевиче примерно в таких же выражениях, но с некоторыми оговорками: «Вы желали, чтобы я сообщил вам подробные известия о моем дяде. Прежде всего замечу, что он человек чрезвычайно щедрый, любит, чтобы все у него шло на большую ногу, и едва ли кто даже в Европе живет более широко. Одних подарков, им получаемых, было бы за глаза достаточно, чтобы прокормить и содержать всех его людей. Если бы он захотел откладывать что-нибудь в виде сбережения, то мог бы делать это с величайшею легкостью; но чувство чести, питаемое им к монарху, побуждает его идти противоположным путем. Он сам говорит, что для сына его довольно и того, что есть в доме. Положение, занимаемое им по милости Божией, обязывает его поддерживать оное. Государь, любящий его как брата, будет ему и всей его семье опорою, пока жив»^{48}.