Возможно, именно тогда сделал Митурич поистине блестящий рисунок «Сухое дерево», 1955. Тушь. Тонкие слеги и прутья плетня, на котором сушатся какие-то тряпки, и посередине изогнувшееся жиденькое сухое деревце с торчащими во все стороны голыми ветками. Все штрихи и пятна можно пересчитать; все скупо до аскетизма — но каждый прут забора индивидуален и «портретно» неповторим, как и это мертвое увековеченное художником деревце.
Май: «Подружился там я с местным дедом Кретом. Дед Крет охотно мне позировал. А я приносил ему четвертинки водки. И мы распивали с ним из его единственного, невероятно грязного стакана. Дед был бобылем. Пустующий его сарай, бывший коровник, оказался замечательной мастерской: соломенная крыша провалилась и сквозь дыры сарай заливал ровный верхний свет.
Через сорок лет, отправляясь в Японию, я взял с собою одну из акулининских акварелей. И акварель эта не только была куплена, но меня просили скопировать ее еще для одного покупателя!
Жизнь в Акулинино была тихая, без событий, и я мало помню подробности тамошнего бытия. Разве что день, когда Эра за чем-то уехала, кажется в Москву, а наша Верочка закатила такой многочасовой рев, что мы с отцом не знали, что и делать. Изрядно она нас напугала, да и умучила.
После „семейной“ жизни летом в Акулинино Эра снова уехала с малышкой в Махач-Калу. Жить у нас, на девятом этаже, было слишком сложно.
Отправляясь в Акулинино, я с трудом „обрубал концы“, завершая начатое и отказываясь от новых соблазнительных заказов от Ивана Светикова. А по возвращении в Москву решил круто поменять работу. Отказавшись от обильной сельскохозяйственной „жатвы“, решил искать заказы на иллюстрации для детей. Но приходя в незнакомые издательства, кроме своего желания я мало что мог показать конкретно: кроме не очень-то „детского“ дипломного „Тиля Уленшпигеля“ и нескольких случайных картинок к „Коньку-Горбунку“ показать мне было нечего.
В „Детгиз“ с таким багажом обращаться я не решился. Куда же податься?
В то же время отец, довольный летними моими успехами, решил, что пора мне вступить в МОСХ. Нужны были три рекомендации, и первую, очень теплую, написал мне отец. (Когда сдавал документы, в МОСХе мне сказали, что от отца неудобно. Пришлось ее заменить. И жалко — она не сохранилась.)
За другой рекомендацией отец отправил меня к Михаилу Семеновичу Родионову. Михаил Семенович тоже дал мне хорошую рекомендацию. И более того, разговорившись, узнав о моей мечте о детской иллюстрации, он направил меня в издательство, которое тогда называлось „Росгизместпром“, будущий „Детский мир“, а затем „Малыш“. Редактором там была его дочь Софья Михайловна Родионова. Издательство это выпускало в основном не книжки, а наклеенные на картон „ширмочки“, „раскладушки“ для самых маленьких. От Софьи Михайловны я получил первый „детский“ заказ. Сказочка называлась „Кролик и обезьяна“. Взволнованный вернулся домой. Засел за работу и к ночи нарисовал всю „ширмочку“. Да так, что уже и не знал, что делать с нею дальше. С трудом преодолевая нетерпение, выждал несколько дней, чтобы не пугать быстротой Софью Михайловну, и понес работу в издательство. Не помню, были ли замечания, но в основном работа была принята, одобрена.
Окрыленный успехом, я обежал с этими рисунками другие издательства — „Госкультпросветиздат“ (будущую „Советскую Россию“) и даже Гослитиздат.
Зацепкой для похода в Гослитиздат было знакомство мое с Константином Михайловичем Буровым. До „Гослита“ Буров был главным художником „Главиздата“ или чего-то в этом роде. Словом, главным художником всех издательств! И в то же время у него не было высшего образования. И чтобы сохранить высокую должность, он должен был поступить в заочный „Полиграф“. Там мы и познакомились.
Также студентом-заочником был и важный главный художник Алеев.
Перейдя потом в „Гослит“, Буров принял меня и заказал мне переплет к томику рассказов И. Бунина. Тоже нелегко шла работа, но томик все же вышел с моим переплетом. (Кажется, это было первое после долгого забвения издание Бунина.) Но в „Гослите“ я не удержался. Было еще задание — конкурсное, на переплет Собрания сочинений Достоевского. Но я сдался, почувствовав, что оформительская, шрифтовая в основном, работа не для меня.
Оформление книги в институте вел милейший Виктор Васильевич Пахомов, который был художественным редактором в „Детгизе“. (Как я узнал потом, у него тоже были сложности: практик издательского дела, он не закончил даже гимназии. Поэтому не мог поступить и в наш заочный „Полиграф“, где прекрасно преподавал.) Это была еще зацепка. И я отважился прийти к Виктору Васильевичу в „Детгиз“. Он, Виктор Васильевич, представил меня Дехтереву [Главному художнику]. Но Дехтерев посмотрел моего „Уленшпигеля“ довольно-таки брезгливо, ничего не пообещав.
Но Виктор Васильевич все же заказал мне довольно солидную работу — целый раздел в сборнике китайских сказок „Золотой фонарик“. Кроме меня в работе этой участвовали Кочергин, Колтунов и Молоканов. Сборник должен был быть черно-белым.
К этому времени я уже закрепился в „Детском мире“ и сделал несколько „раскладушек-ширмочек“»…
«Ширмочка» «Сумей-ка». Росгизместпром, 1955. Звери — белка, медведь, сова более сказочные, «васнецовские», чем позже у Мая.
«Ширмочки» «Отчего у черепахи панцирь из кусочков». Бразильская народная сказка. Росгизместпром, 1956. Довольно «объемный» текст, вписанный в композицию страницы. Красивая голубовато-зеленоватая акварель — черепаха и сова на фоне звездного неба. Живописные и очень «индивидуальные» звери — суровая сова, легкомысленная цапля.
Май: «Вызвали меня и на прием в МОСХ, но приняли лишь в „кандидаты“. В те годы, по каким-то причинам, процедуры приемов проходили очень редко. И перевод мой в члены состоялся только через пять лет, в 1961 году».
Весной 1956-го Петру Васильевичу предоставили путевку в «Дом творчества» в Хосту. Известно более двух десятков «хостинских» рисунков 1956 года: пейзажи — «Аллея в парке», «Шоссе в Хосте», «Море. Хоста» и другие; рисунки кипарисов, южных сосен, пальм; несколько портретов.
Май: «В Хосту отец хотел взять с собою сестру Машу. Но в газетах появились сообщения о волнениях в Грузии (после XX съезда, состоявшегося в феврале 1956 года), и Маша ехать туда не решилась».
Письмо Мая отцу.
«У нас два дня идет снег, температура 0. Кажется, там у тебя ненамного теплее. Очень жаль, что ты не взял стульчик складной — на камнях холодно сидеть. Вскоре после отъезда пришел Свешников рассказать о вечере Фаворского. Он под большим впечатлением и даже взволнован был. Зал переполнен. Десятки поздравительных адресов отовсюду, даже от киргизов и от метро. Павел Кузнецов подарил ему две картины. Преподнесли ковер, накрыли стул и он сидел как на троне и т. д. Свешников видит в этом небывалое и несравненное торжество „формализма“. Но, видимо, это не совсем так — Фаворский как график и искусный прикладник пользуется особой популярностью. Еще и многочисленные его ученики и последователи всюду сидят. Был Вася. Он говорит, что всякие дискуссии и разглагольствования художников „наверху“ расцениваются как „мелкобуржуазная отрыжка“. Явление не серьезное, но и нежелательное».
Чествование Фаворского состоялось весной 1956 года по случаю его семидесятилетия[456], и — прав был Свешников — вылилось в настоящую демонстрацию. После долгих лет травли и обид стало возможно воздать должное Фаворскому — и «формализму».
Продолжение того же письма: «Вчера заявился Рейнбальд со скрипкой опять. Ночевал. Худой, с седой бородой, стриженый и совсем слабоумный. Я не сказал, что ты уехал, чтобы он не слишком расходился. Сегодня сыграл нам на скрипке подъем в 6 утра — играл пока не встали. Попросил обменять кучу медяков на бумажные деньги. Еле ушел — все хотел оставить скрипку, чтобы зайти за ней.
Мою картинку к Уленшпигелю [для календаря] опять забраковали, делал снова. Несколько изменив композицию — мельче все фигуры и по возможности реальнее пейзаж. Сейчас Эра повезла сдавать опять. Привет от дочки. Май»[457].