А может, всего этого и правда не было? Двенадцать, двенадцать, двенадцать. Подтвердила бы Таис эту историю? Если бы ещё разговаривала со мной…

Я сидел на затянутой целлофаном кровати, не решаясь подняться.

От яркого света болела голова. Воздух в камере пах хлором и обжигал холодом гортань при каждом вздохе, а правое плечо вновь нарывало, как при инфекции.

Я помню всё слишком хорошо, чтобы это было лишь бредом, родившемся в тот миг, когда произошла авария в нейросети. Я помню себя. Я знаю.

Но в то же время мне иногда кажется, что на самом деле я не помню ничего.

Все эти люди, эти лица, которые так упорно ускользают из моей памяти — я знал их лишь несколько лет назад, но вспоминаю так, словно мы не виделись уже столетие.

Только одно лицо я помню хорошо.

Лида.

Я упёрся руками в кровать, намереваясь подняться, но остановился.

Я помню. Моё первое назначение, первый полёт с Земли, первый корабль, на котором я полетел.

34

Мой первый корабль назывался Сфенел.

Это было небольшое пассажирское судно, которое до венерианского кризиса занималось коммерческими рейсами, а потом перешло под управление государственного НИИ и перевозило научных сотрудников, годами курсируя по неизменному маршруту между Землёй и орбитальной станцией на Меркурии.

Первый пилот — высокий, рыжий, с редеющими на затылке волосами — был похож на простоватого деревенского парня, который отправился в большой город на заработки и неожиданно, по воле какого-то безумного случая, стал космонавтом.

— Первый раз? — спросил он меня, когда мы готовились к старту, хотя наверняка подробно изучал моё досье.

Я кивнул, промычав в ответ что-то невнятное. Губы у меня пересохли, мне хотелось пить, а дышал я так, словно только что-то совершил многокилометровую пробежку.

— Волнуешься? — продолжал пытать меня пилот, улыбаясь.

Я замялся, не зная, как ответить.

— Волнуюсь, — сказал, наконец, я.

— Молодец, — удовлетворённо кивнул пилот и принялся устраиваться в кресле.

— Молодец, что волнуюсь? — спросил я.

— Молодец, что признался, — ответил пилот.

Он выглядел лишь немногим старше меня, однако вёл себя с такой показной небрежностью, как будто отлетал на кораблях уже тысячи часов.

— Ну чего, — сказал он, — готовность, как говорится, номер один… Погодка сегодня нелётная, так что мы на поводке.

— Опять? — скривился штурман, сидевший рядом со мной.

— Ну да, — сказал пилот. — Так что расслабьтесь и получайте удовольствие.

Он пристегнул ремень и сцепил груди руки.

Я сидел в кресле, задержав дыхание. Загорелся один из индикаторов на панели, я машинально подался вперёд, чтобы проверить показания приборов — и в этот момент весь корпус корабля судорожно затрясся. Сработали преднатяжители ремней безопасности, стиснув мне грудь, и я вцепился в подлокотники кресла. Послышались гулкие размашистые удары — можно было подумать, что кто-то пытается раздробить надрывно скрипящие переборки ракеты гигантским отбойным молотком.

— Пошло, — удовлетворённо сказал первый пилот.

Через секунду удары сменились рёвом. Пилот что-то говорил, не обращая внимания на тряску и нарастающий рокот, однако я видел лишь, как открывается его рот. Он подмигнул мне, а потом зачем-то потянулся к приборной панели.

В этот момент меня прижало к креслу.

На грудь мне давило так, словно воздух в рубке неожиданно налился свинцом и неумолимо тяжелел с каждой секундой. У меня даже потемнело в глазах. Кто-то говорил — я слышал сдавленные голоса, но не мог разобрать ни единого слова. Кресло шаталось и поскрипывало, подлокотники дрожали, ремни безопасности обхватывали меня, как удавка, не давая мне пошевелиться. От перегрузок выламывало кости. Я попытался вздохнуть, но вместо этого захрипел, хлопая ртом, как выброшенная на берег рыба.

А потом всё прекратилось.

Двигатели отрубились внезапно, как при аварии в энергетической сети, и я даже решил, что у меня лопнули барабанные перепонки.

Включилась автоматическая диагностика — огромные иллюминаторы в рубке затопила электронная темнота, и по ним побежали строчки системной трассировки.

— Ох, круто нас сегодня вывели! — сказал первый пилот, глядя на экран. — Почти шесть. Кто там в центре развлекался, интересно?

— Шесть… же? — пробормотал я, пытаясь отстегнуться.

— Неплохо для первого раза, да? — подмигнул мне пилот и тут же покачал указательным пальцем. — Погоди! Нас ещё не отпустили. Сейчас выведут на орбиту, а уже потом…

Со всех сторон, из металлической скорлупы рубки, послышалось едкое шипение, похожее на утечку газа. Я взволнованно завертел головой, но все остальные были спокойны.

— А вот сейчас они не торопятся, — сказал первый пилот.

— А иллюминаторы… — начал я, показывая на светящуюся модель корабля, которая медленно поворачивалась по часовой стрелке, как в обучающем фильме.

— Хочешь полюбоваться видом? — спросил пилот. — Да без проблем.

Он коснулся нескольких кнопок на приборной панели, изображение с иллюминаторов исчезло, но нас по-прежнему окружала темнота.

— Отличный ракурс, не правда ли? — рассмеялся первый пилот.

Темнота.

У меня похолодели руки.

Пилот вернул изображение на один из иллюминаторов — наш корабль теперь выглядел как маленькая зелёная ракета из компьютерной игры, перечёркнутая расходящимися векторами.

— Так…Сейчас, сейчас… — пробормотал пилот, нетерпеливо кивая головой.

Шипение, доносившееся из стен, затихло, и пилот поднял руку, готовясь отдать команду "на старт".

— Ждём подтверждения, — сказал он.

Все молчали. Я судорожно вздохнул и снова вцепился в подлокотники кресла.

На панели загорелся коммуникационный индикатор.

Первый пилот удовлетворённо хмыкнул и повернулся ко мне.

— А теперь… — сказал он.

33

Расчётное расстояние до Меркурия во время моего первого полёта превышало сто миллионов километров, и ускорение, чтобы не перегрузки не превышали 2G, длилось ровно двенадцать часов. Те, кто создавал программу полёта, явно думали о комфорте пассажиров — в отличие от операторов из командного центра, выводивших нас на орбиту.

После взлёта, когда я чуть не потерял сознание из-за перегрузок, я почти не ощущал дискомфорта. К невесомости я привык ещё в институте, хотя меня и подташнивало в первый час, когда я путал пол с потолком. Поначалу меня вообще не трогали, решив, видимо, дать мне возможность прийти в себя, а потом попросили разнести пассажирам энергетическую суспензию.

Я чувствовал себя стюардом.

Мы везли четырёх человек, хотя Сфенел был способен взять на борт столько же пассажиров, как и межконтинентальный лайнер. Я плыл между металлическими клетками и, улыбаясь, протягивал каждому бесцветный пакет с суспензией.

Меня спросили про туалет.

Я знал, что на таких кораблях, как Сфенел, сидения в пассажирском отсеке автоматически поворачиваются вокруг своей оси, когда корабль вырывается из гравитационного колодца, чтобы у людей, не привыкших к невесомости, возникало ощущение, будто бы они сидят в пассажирском самолёте, где есть гравитация, пол, потолок и наземная скорость. Однако положение рубки не менялось, поэтому всякий раз, когда я пролетал из пассажирского отсека в командный, мне казалось, что всё вокруг переворачивается вверх дном.

И всякий раз у меня кружилась голова, несмотря на сотни часов предполётных подготовок.

После отключения маршевого двигателя пилот собрал нас всех в рубке, объявил, что мы идём с нулевой погрешностью от расписания, и пожелал всем счастливого дрейфа.

Дрейфа, длиною в триста часов.

По распорядкам я должен быть постоянно, как заведённый, проверять состояние всех систем корабля — отопления, охлаждения, запасов воды, генераторов кислорода. Забота о пассажирах также досталась мне. Я отвечал за то, как функционируют кресла и массажный режим, во время которого пассажиров било тонкими разрядами тока, вызывая ритмичные сокращения затекающих мышц.