о себе. Ага, наконец-то! — Помощник у меня отличный! — говорит комбайнер и щурится от яркого солнца. — Он

быстро освоил агрегат, и я в любое время могу на него положиться.

В устах опытного комбайнера, каким является Иван Прокатов, это очень высокая оценка.

Василию Гусеву нет еще и шестнадцати...»

Гусь читал, и от волнения — мурашки по коже! Хорошо написано, даже слишком хорошо! И хоть совсем

немного — всего несколько строчек, но зато как!..

— Газета-то чья? — спросил Гусь, дочитав репортаж.

— Наша, — ответил Витька. — Я тебе принес. На память.

— Ну, спасибо!

Он бережно свернул газету и убрал ее в шкаф. Пока Витька рассматривай сапоги - бродни, Сережка, улучив

момент, незаметно сунул в руку Гуся какую-то бумажку. Гусь, немедля, вышел в сени, будто по делу, и развернул

ее. Это была записка от Таньки: «Вася! Мне очень надо поговорить с тобой. Передай с Сережкой, где мы

встретимся. Т.».

Гусь спрятал записку о карман, вернулся в избу.

— Кино сегодня нету? — спросил он как можно беспечнее.

— Нету. Завтра будет!

— Так, так...— Гусь снова, уже в который раз, стал примерять бродни, в из головы не выходило: где

встретиться с Танькой!.. Хорошо бы дождя не было, тогда опять ушли бы на Сить. И тут он сообразил: мать пойдет

на речку полоскать белье, вот тогда и пусть приходит Танька!..

— Ты, Вася, доставай обед да поешь! — крикнула из кухни Дарья. —А я уж достираю...

— Ладно... Сначала воды приносу...

Гусь взял ведра. Витька спросил, не надо ли чего помочь.

— Ну что ты? Мне только воды наносить...

В сенях он шепнул Сережке:

— Пусть приходит, когда мамка на реку уйдет!

Можно было подумать, что Танька стояла в сенях: она появилась на пороге, едва Дарья с корзиной белья

вышла из дому.

— Ты бы хоть помог матери белье нести.

— Так я же тебя ждал! — смутился Гусь.

— Ждал... Иди, догоняй, а я уж посижу...

Гусь нахлобучил на голову кепку и босой выбежал на улицу. Он догнал мать у скотного двора.

— Давай, помогу! — и взялся за ручку корзины.

— Что ты, что ты? Унесу я, беги домой, беги!..

Но Гусь все-таки взял корзину и широким шагом стал спускаться к реке. Мать едва успевала за ним.

«Господи! Как он вырос! — думала она, и материнское сердце ее замирало от радости за сына. — И на одежу,

и на обутку сам себе заробил... И жить-то враз легче стало...»

Они дошли до реки. Гусь поставил корзину на камень, сказал:

— Когда выполощешь — встречу.

— Ой, полно не дело-то говорить. Будто белье не нашивала? Сама принесу. .

Танька сидела у окна. Фуфайка, рябая от дождевых капель, была расстегнута, из-под нее виднелась кремовая

кофточка. Сапожки Танькины стояли у порога, она была в одних капроновых чулках. Гусь сел к столу и только

теперь заметил, что Танька не в духе. Она, не мигая, смотрела на свои ноги, а черные брови ее были сердито

сдвинуты.

— Ты завтра едешь? — спросил Гусь, хотя отлично знал, что она едет именно завтра. Но спросил потому,

что надо было что-то сказать.

— Дура я, сегодня надо было уехать!

— Почему? — встревожился Гусь.

— Потому что ты обманываешь меня! — зеленоватые Танькины глаза сверкнули холодно.

— Я обманываю?

— Не я же!

— Ты говори толком. В чем я тебя обманул? Когда?

— Во всем.

— Неправда!

Танька достала из кармана фуфайки свернутую газету и бросила ее на стол.

— Читал?

— Что?

— Да то, что про вас написано!

— Ну, читал.

— Так чего притворяешься?

— Таня, я тебя не понимаю, — сдержанно сказал Гусь.

— Да что тут понимать? — она быстро развернула газету. — Здесь ясно написано! Вот: «Василию Гусеву

нет еще и шестнадцати, но он уже передовик производства, познавший радость труда. После восьмилетки он

мечтает, — здесь Танька сделала выразительную паузу, повысила голос и повторила: — он мечтает... стать

комбайнером, чтобы вот так же умело водить степной корабль по просторам колхозных полей».

Лишь теперь Гусь понял, в чем дело. Он растерянно заморгал.

— А ты мне что обещал?

— Понимаешь, тут немножко не так было, — начал объяснять Гусь. — Я не говорил, что мечтаю...

— По-твоему, в газете пишут неправду? — перебила его Танька.— Нет уж!.. Я думала, что мы будем

встречаться каждый день, станем вместе ходить в кино... А ты, ты обманул меня!

— Таня, послушай!..

— Чего слушать, чего? Если бы ты думал обо мне, ты бы не пошел на комбайн. В городе комбайнов нету.

— Между прочим, это главная работа, поняла? Если мы хлеб не будем убирать, и тебе в городе жрать нечего

будет! — повторил он слова Прокатова.

— Ого как! Уж не хочешь ли ты сказать, что и на комбайн пошел ради меня?

— Ничего я не хочу, — окончательно запутался Гусь.

— В общем, я тебя поняла. Завтра можешь меня не провожать — не нуждаюсь...

Танька шмыгнула носом раз, другой, потом наклонила голову и заплакала.

Это было самое страшное. Гусь не мог выносить, когда плакала мать, а тут плачет Танька. Лицо Гуся стало

наливаться краской, потом кровь отхлынула, и он сказал чужим голосом:

— Если ты не перестанешь... Если ты мне не веришь, я... я — повешусь! — и сам чуть не заревел от жалости

к Таньке, от жалости к самому себе.

Танька мгновенно перестала плакать и испуганными, полными слез глазами уставилась на Гуся.

— Ты что, Вася? Не смей...

Гусь чувствовал, как жгло в уголках глаз и, чтобы Танька не увидела его слез, навалился грудью на стол и

уронил голову на руки.

Танька вскочила, подошла к нему.

— Вася, не надо! Я верю, слышишь? Верю! Ну? — она осторожно обняла его за шею и чуть-чуть, точно

боясь обжечься, прикоснулась губами к его уху. .

...На другой день так же моросил дождь. Танька, Сережка и Гусь, втроем, шли на станцию. Гусь нес Танькин

чемоданчик, а Сережка, чтобы не мешать сестре и другу, то убегал вперед и швырял в Сить камешки, то лазил в

малинниках, отыскивая редкие, еще не опавшие ягоды.

За два дня до Октябрьских праздников выпал снег. Выпал он на скованную морозом землю, и потому как-то

неожиданно быстро все забелело вокруг — и лес, и поля, и пожни, н крыши домов. Даже проселки, на которых еще

не успели проложить первый санный след, матово светились снежной белизной.

По этому первому снегу и прибежали в Семениху ученики-интернатники на короткие осенние каникулы.

Витька, Сережка и Гусь еще в пути договорились уйти рано утром в верховья Сити проведать бобровое

поселение. Возле Серёжкиного дома они еще раз уточнили, кому что брать с собой, и разошлись.

Около дома Гусевых, у изгороди, лежал штабель сосновых бревен. Их, видимо, привезли вчера: след от

тракторных саней, да и бревна были припорошены снегом.

— Это что, мама, дрова нам такие привезли? — спросил Васька, швырнув в угол сумку с учебниками.

— Какие же это дрова? — Дарья вы-терла руку о передник, села на лавку. — Иван-то Прокатов с бригадиром

заявленье в контору писали, просили, чтобы колхоз дом починил.

— Чей дом? — не понял Гусь.

— Да наш!.. Вроде как я-то инвалид, а ты еще школьник. А изба-то, того и гляди, развалится.

— Ну?

— В конторе и согласилися. Вот и привезли бревна-то. А тес на крышу, бригадир сказал, весной привезут.

Утрось вот тут сидел, сказывал. Халупу, говорит, вашу раскатаем, что годное есть, выберем, а ставить будем из

нового лесу. Платить, говорит, копейки не надо будет, всё за счет колхозу сделают.

— Так-то хорошо бы!

— Да как не хорошо!.. Этот бригадир не барахвостит, раз уж обещал...—Дарья хотела сказать, что, по словам

бригадира, правленцы пошли на это в надежде, что Васька после восьмилетки останется работать в колхозе, но