— За сколько продашь?

— Пара червонцев. Он совсем новый!

Толька подал деньги и бережно принял в свои руки покупку.

Сейчас Тольке очень хотелось достать «Альпиниста» из сетки, но домой он шел прямой тропкой и боялся, как

бы в кустах да в лесу не повредить такую хрупкую вещь. Да и батарейки сесть могут, а потом где их достанешь?

До Сити Толька пробежал одним духом, а у реки задержался — захотелось пить.

Жаркая погода стояла давно, и Сить обмелела. Здесь, где обычно переходили ее вброд, теперь можно было

пройти по камням, не замочив ног. Толька встал на четвереньки, потянулся губами к воде, но увидел свое

отражение и снова, уже в который раз, стал рассматривать нос.

Да, нос теперь совсем не такой, как прежде. Раньше он был с седловинкой, чуть вогнутый, а сейчас —

совершенно прямой. От этого лицо стало чуть ли не красивей. Правда, следы от швов еще видны, но хирург сказал,

что со временем они исчезнут.

Насмотревшись на нос, Толька припал к прохладной речной воде. Пил он долго, удивляясь, насколько вода

Сити вкусней городской, водопроводной, которая так сильно отдаст хлоркой; потом перешел реку и побежал

дальше.

Из письма матери Толька знал решение суда, и в пареньке боролись два чувства — ощущение собственной

свободы и жалость к отцу: все-таки тюрьма есть тюрьма. Но разве отец не знал, чем все кончится? Конечно, жить

семье будет труднее. Зато никто Тольке не скажет ни за углом, ни в глаза, что отец у него вор и пьяница.

Но эти мысли недолго занимали Тольку. Куда важней то, что теперь у него будет такая же вольная жизнь, как у

Гуся. И ему не терпелось скорей встретиться со своим другом, у которого за это время наверняка накопилось

всяких приключений.

Дверь дома оказалась на замке. Толька нашарил в щели под порогом ключ, открыл избу.

Он удивился, что в доме, как перед праздником, чисто и аккуратно прибрано, положил сетку на стол и

заглянул в кладовку. Как всегда, на полках стояли кринки с молоком. Не заходя в комнату, Толька опорожнил через

край одну из них, поискал еще чего-нибудь вкусного, но ничего не нашел.

Гуся тоже не оказалось дома.

«Наверно, в лес ушел» — с сожалением подумал Толька и побежал к Шумилиным.

Сережкина бабка, подслеповатая и дряхлая — ей перевалило за восемьдесят, —сидела на сундуке у окна, и на

ощупь вязала костяной иглой шерстяной носок.

— А Сережки нету? — спросил Толька.

Бабка долго смотрела на него, потом сказала:

— Не Толька ли аксоновской пришел? Али вернулся из больницы-то?

— Раз тут, значит, вернулся.

— А батъку-то твоего увезли. Поди, знаешь?

— Знаю. Сережка где?

— Сережка-то? Дак он на покосе. Сено на Макарихиных пожнях кладут.

Толька присвистнул: до этих пожен не меньше десяти километров!

— А Васька-Гусь не знаете где?

— Васька-то? Дак он комбайну делает.

— Какой еще комбайн! — рассердился Толька.— Неужто Васьки Гусева не знаете?

— Дарьиного-то?

— Ну!

— Дак я про его и сказываю. Комбайну делают с Ванькой Прокатовым.

Толька выскочил на улицу. Видать, бабка вовсе из ума выжила! Он отправился к Вовке Рябову. Но и Вовки

дома не было. Соседские девочки сказали, что он ушел загребать сено.

Смутная тревога охватила Тольку. Что случилось? Почему Сережка и Вовка ударились в работу? И куда, в

самом деле, девался Гусь? Он все-таки решил сходить за деревню, где у зернотока стоял прокатовский комбайн.

Гусь оказался там.

— Xo! Толька? Привет! — обрадовался Васька. — Когда прикатил?

— Да вот сейчас...

— Ну-ко, ну-ко, как тебя починили-то, дай посмотреть! — Гусь долго разглядывал Толькин нос и заключил:

— Здорово сделали! Новый, что ли, поставили? У тебя не такой был...

— У них запчастей не то что у нас, побольше, —сказал Прокатов. — Принесут целый ящик носов — вот и

выбирай.

— А транзистор откуда? В придачу к носу дали? — спросил Гусь.

— Купил. — Толька включил «Альпиниста». Приемник тихо потрескивал, потом зашипел, и из него раздался

отчетливый и чистый голос диктора.

— И сколько отдал?

— Двадцать.

— Ну и дурак! — ахнул Гусь. — За такую побрякушку?! На черта он тебе? Дома приемник есть, динамик...

— A в лес пойдем, разве плохо? С музыкой!.. Он ведь не тяжелый, — слабо защищался Толька, не

ожидавший, что Гусь не одобрит покупку. Чтобы переменить разговор, он спросил: — Ты что, работаешь, или так?

— Работаю.

— И долго будешь?

— Чего? Работать-то?

— Ну!

— До школы.

— Что это всех вас свихнуло? Сережка и Вовка тоже на работе... Чудаки! В такую-то погоду...

— Ты тут антирабочую пропаганду не толкай! — полушутя, полусерьезно сказал Прокатов. — Поболтались,

и хватит. За ум пора браться.

— А я завтра на Сить хочу махнуть, — сказал Толька, будто не расслышав замечание Прокатова. — Рванем,

а?

— Что ты!? Я же на работе. До воскресенья никуда.

— До воскресенья погода может испортиться.

— А раньше нельзя.

— Ну и ну, — Толька покачал головой. — Будто на принудиловке... Валяй, ломи!

— Вечером-то заходи! — крикнул вслед ему Гусь.

— Может, зайду, — нетвердо пообещал Толька.

Когда он ушел, Прокатов сказал:

— Ишь каким хлюстиком похаживает! Ты, смотри, на его уговоры не поддавайся.

— Мне на его уговоры наплевать. Решил работать, значит — все!..

Гусь не скрывал от Прокатова, что работа, которую они выполняют, ему не по душе. За что ни возьмись, все

старое, того нет, другого нет, всякую пустяковину приходится приспосабливать по-кустарному, работая лишь

ножовкой по металлу, зубилом да напильником. Кое-что, правда, вытачивали ребята в центральных ремонтных

мастерских, куда чуть не каждый день ездил на своем мотоцикле Прокатов. Но все это не то. Были бы новые

заводские детали, поставили бы их — и конец мытарствам. Еще бы лучше ремонтировать комбайн в мастерской.

Там все-таки токари, слесари, сварка... Но мастерская заполнена техникой до отказа. К тому же Прокатов считался

в колхозе не только хорошим комбайнером, но и мастером на все руки и свой комбайн готовил к работе каждый год

самостоятельно. Однако его СК-4 порядком износился, и ремонтировать его становилось все труднее.

Но Прокатов утешал:

— На старой машине и учиться надо! Когда каждую шестеренку да каждый болт я своих руках подержишь,

тогда и комбайн знать будешь. Это надежней любых курсов!..

И Гусь старательно делал все, что поручал ему комбайнер. Так же усердно работал он и один, когда Прокатов

уезжал в мастерские. Вот почему после ухода Тольки Аксенова не было нужды в лишних словах: Прокатов знал,

что Гусь не из тех, кто легко поддастся влиянию со стороны.

Вечером, когда Гусь пришел с работы, Толька уже ждал его. Дарья налила в умывальник горячей воды и стала

накрывать стол к ужину.

Гусь умывался, не торопясь, старательно смывал с лица, шеи и рук мазут. И было во веем этом, в его

движениях что-то по-настоящему взрослое, отчего в Тольке на мгновение вспыхнула зависть к другу.

— Ты с какой это малины работать -то надумал? — спросил он.

— Захотелось, вот и надумал, — ответил Гусь, —А вообще-то знаешь, как охота в лес смотаться! —

неожиданно признался он. — Но Пайтово бы озеро опять...

— Кто тебя держит? Пойдем, и все. Ты же не обязан каждый день с утра до вечера ломить. Дело это

добровольное: захотел — вышел на работу, захотел — в лее подался. Тебя не имеют права заставлять...

— Никто и не заставляет. Сам, — жестко ответил Гусь.

— Поробил бы и ты, Толенька, — вмешалась Дарья, которая была несказанно рада, что сын наконец у дела.

— Теперь батьки нету, дак тяжельше жить-то. Парень ты не маленькой, пора матке пособлять...