— Меня убедил только один из твоих доводов, Бори, — после некоторого раздумья сказал Телеки, — это твое утверждение, что у нас нет иного выбора. Я далеко не уверен, что премьерство графа Шторма избавит Венгрию от раздела земли. Но раз нет другого выбора, а я и сам вижу, что это так, мы должны остановиться на Шторме.
Через полчаса был уже намечен новый список состава правительственного кабинета:
Премьер-министр — граф Альфред Шторм.
Министр иностранных дел — Домокош Сентивани.
Министр культов и финансов — граф Геза Телеки.
Министр обороны — Денеш Бори.
Министр земледелия — Бела Миклош-Дальноки.
Правительство назначается Московским венгерским комитетом (МВК), председатель которого, Габор Фараго, принимает на себя титул временного правителя.
Изменения первоначального проекта меморандума Сентивани обосновал следующим образом: МВК считает настоятельно необходимым в своей деятельности опереться на более широкие круги и потому привлекает к руководству страной новые силы.
Бори перевел меморандум на русский язык и понес новый документ в Министерство иностранных дел. Сентивани отправился вместе с ним.
— А мы тем временем, мой дорогой граф, наведаемся к Миклошу! — предложил Фараго.
В занимаемом генералом особняке они застали одного Чукаши, от которого узнали, что Миклоша пригласил к себе Кузнецов, а Кери пошел навестить Яноша Вёрёши.
Когда они снова вышли на улицу, граф Телеки, дрожа от холода, спросил:
— А куда теперь?
— Проедемся по городу, потом домой! — решил Фараго.
Как только большой черный «зис», предоставленный генеральным штабом Красной Армии в распоряжение Фараго, тронулся, Телеки глубоко вздохнул.
— Мы танцуем на льду, ваше превосходительство!
— Ты опять превратился в пессимиста, мой маленький граф?
— Да-да, мы танцуем на льду. И рано или поздно расшибем себе нос.
— Если и поскользнемся, то первым делом сломаем ноги или свернем шею кому-то другому, но не себе.
— Не только себе, — поправил его Телеки. — Не будем заниматься самообманом и сознаемся, что наше положение ухудшается день ото дня. Те, что могли бы стать приверженцами нашей политики там, в Венгрии, теперь находятся на стороне немцев и вместе с ними оттягиваются на запад. Красная Армия занимает все новые и новые венгерские территории, и с каждым пройденным ею шагом растет число людей, все громче и громче требующих раздела земли… А мы тем временем грыземся между собой здесь. Куда все это нас заведет?
— Не бойся, граф! Ничего не бойся! Дай только мне усесться в королевском дворце в Буде, и я опять сколочу такую жандармерию, что… Выше голову, мой милый граф!
4. Николин день[56] в Москве
— Время бежит… а воз и ныне там! — с горечью заметил во время завтрака двенадцатого ноября Домокош Сентивани.
Телеки не обмолвился в ответ ни словом, только с усталым видом утвердительно кивнул маленькой, высохшей головкой. Фараго положил себе на тарелку огромный кусок буженины и две ложки русского салата.
— Отлично готовят эти русские! — сказал он с набитым ртом.
Телеки, который принципиально считал всякую еду варварством, а ел часто и много единственно, как он оговорился, для сохранения работоспособности, вялым жестом выразил согласие с восхищенным возгласом Фараго. Что до Сентивани, он и одобрял, и оспаривал утверждение генерала.
— Стряпают они, бесспорно, хорошо… Но недостаточно культурно. Русский готовит себе пищу с единственной целью ее поглотить, а ест, исключительно чтобы насытиться. Их поварам совершенно чуждо декоративное искусство, уменье украсить стол, одним словом культура. У русского человека нет ни малейшего понятия об эстетическом наслаждении, которое испытывает как от самого приготовления кушаний, так и от их потребления любой француз или представитель высших кругов английского общества.
— Брось ты свой Талмуд и своего Гёте! Можешь мне поверить, блюдо русского рыбного салата стоит больше, чем вся замысловатая мудрость Корана и Йокаи, вместо взятых. Ешь, граф! А главное, пей! Превосходная водка! Умница, кто ее выдумал. Крепка на совесть и так дерет глотку, словно глотаешь ежа. Однако для солдата это все равно что настоящее французское шампанское: пьяным не напьешься, а забот как не бывало…
— Но я вовсе не желаю забывать свои заботы, наши заботы, ваше превосходительство! — неожиданно взорвался Телеки. — Это безделье сводит меня с ума. Ведь не затем же мы приехали в Москву, чтобы обжираться!
Телеки не стал ждать, пока Фараго прожует и проглотит запиханный в рот огромный кусок мяса и снова обретет дар речи. Он резко поднялся и, пройдя к себе в комнату, запер дверь на ключ. Настроение у него было отвратительное, ему хотелось побыть одному. Телеки чувствовал себя глубоко несчастным.
Однако огорчало его не кажущееся отсутствие событий. Он превосходно понимал, что каждый день, каждый час приносит с собой целый воз новостей. Но он отлично сознавал и то, что все происходящее никак не соответствует его планам, за которые он так упорно продолжал цепляться, больше даже, чем за собственную жизнь, хотя давно смутно подозревал, а возможно, и знал, что планы эти неосуществимы. Жизнь… А стоит ли жить, можно ли вообще жить в двадцатом веке? Граф Геза Телеки все чаще и чаще ставил перед собой такой вопрос и каждый раз со всевозрастающей решительностью давал на него отрицательный ответ.
Ему надо было родиться в эпоху господства династии Арпадов, в годы правления короля Ласло Святого[57].. А еще лучше при Анжуйской династии короля Лайоша Великого, который, происходя из итальянцев, наверняка проявлял большую чуткость к культуре, чем этот мужлан Ласло Святой. Жить при дворе короля Лайоша Великого, но прихватив с собой из двадцатого века самолет и автомашину, электричество и книгопечатание, ванну и мыло, сверкающий унитаз и шприц с морфием!.. Право феодала казнить своего холопа — и электрическое освещение. Дыба, колодки — и центральное отопление… Вот о каком мире мечтал граф Телеки, о мире, где все это находилось бы вместе, притом в безраздельном его владении.
Но маленький граф был человек неглупый, хорошо образованный и отлично сознавал, что мир его мечты никогда не существовал и существовать не будет. Граф очень любил Венгрию, только не нынешнюю, не завтрашнюю, даже не вчерашнюю, а Венгрию шести-семивековой давности. Он презирал и ненавидел современных ему мадьяр за то, что они не просто смирились с постоянными переменами в мире, но подчас сами содействовали его преобразованию.
Презирал Телеки и самого себя — за немощное чахлое тело, за некрасивое, рано постаревшее лицо. До войны он выписывал себе белье и костюмы из Лондона, обувь заказывал в Ницце, галстуки получал из Парижа, носки посылали ему из Брюсселя. Духи он тоже признавал только парижские, а особое, по его собственному рецепту, мыло изготовляла для него одна голландская фирма.
Граф Телеки прекрасно отдавал себе отчет, что вся эта изощренная элегантность только лишний раз подчеркивает его уродливость и немощь, и все-таки не был склонен отказываться от подобной дорогостоящей, но не крикливой изысканности. Она, по его мнению, если и не возвышала его над варварами соотечественниками, то хотя бы отделяла сколько-то от них. Венгры, по определению маленького графа, даже самые богатые, одевались на восточный манер, по-балкански. А граф ненавидел все балканское и все восточное, если не считать выполненных тушью японских гравюр и китайского фарфора.
Согласившись на предложенную ему по рекомендации госпожи регентши московскую поездку, он представлял свою миссию совсем в ином свете. Граф предвкушал множество больших, необычайных, щекочущих нервы приключений. Он даже мог предполагать, будто большевики бросят его в камеру пыток, хотя прекрасно знал, что большевики совсем не таковы, какими привыкли их изображать венгерские жандармы, провинциальные попы, исправники и инструкторы допризывников. Однако Телеки далеко не был убежден, что, случись ему подвергнуться пыткам, он сумеет их выдержать и не станет предателем.