— Но письменные полномочия на ведение переговоров с русскими и на заключение перемирия получены мной. Они также собственноручно подписаны господином правителем. Следовательно, верность его высочеству требует от всех венгров повиновения именно мне, и только мне. Повиновения до тех самых пор, пока господин правитель вновь не обретет свободу!
Миклош встал и повернулся к Кери.
— Военная дисциплина и данная его высочеству присяга…
…обязывает нас, ваше высокопревосходительство, признать своим руководителем того, кого господин правитель уполномочил представлять его особу в свое отсутствие! — закончил Кери начатую Миклошем фразу.
Пока Кери произносил эти слова, старший лейтенант Олднер потихоньку выскользнул из комнаты и, немного поколебавшись, вышел на улицу.
— У господина полковника тонко развито чувство юридической законности, — одобрил Сентивани, — Его превосходительство господин Фараго не имеет права передавать кому бы то ни было бразды правления. Такая произвольная персональная замена почти наверняка оказала бы не совсем благоприятное впечатление также и на русских. Совершив этот необдуманный, нарушающий правовые нормы шаг, мы можем потерять их доверие. Наша большая моральная сила именно в том и состоит, что мы придерживаемся правопреемственности. И наоборот, мы утратили бы эту нашу силу, если бы стали сами попирать правовую и историческую основы, на которых все зиждется, иными словами, принцип правопреемственности. Нет, мы не можем встать и никогда не встанем на путь Салаши!..
— На путь Салаши?! — крикнул Миклош.
— Да, на путь Салаши, — подчеркнул Сентивани. — Человек, который отказывается повиноваться уполномоченному господина правителя и пытается устранить с высокого публично-правового поста законного представителя его высочества, по существу, делает или хочет проделать то самое, что уже совершил Салаши.
— Протестую самым решительным образом! Я попрошу вас, попрошу…
Пока Миклош подыскивал подходящее слово, тихо и спокойно заговорил граф Телеки.
— Русские, имеющие в настоящий момент большое влияние на судьбы Венгрии… — начал он, но Бела Миклош перебил его:
— Боюсь, все эти соображения не представляют интереса для господина старшего лейтенанта Олднера. Чтобы в его присутствии…
— Олднера здесь уж нет. Взгляните в окно, ваше высокопревосходительство: вы можете сами убедиться, что он прогуливается по улице, — заметил Кери.
Оба, и Миклош и Фараго, сочли нужным проверить утверждение полковника.
— И в самом деле…
Худосочный, кривоногий граф Телеки тоже подошел к окну. Рядом с Фараго он производил впечатление японской болонки, которую можно носить в кармане. Болонка и волкодав. Проверив собственными глазами, что старший лейтенант Олднер прохаживается по улице перед особняком, Телеки прислонился спиной к окну и продолжил начатую речь. Он говорил вполголоса, но очень решительно и убежденно. Усталые, горевшие лихорадочным огнем серые глаза как бы освещали его рано увядшее, состарившееся бритое лицо.
— Русские убеждены, что мы, собравшиеся здесь, стоящие на почве правопреемственности люди, монолитны и едины. Отсюда следует, что мы — сила. Может, не столь уж большая, но, во всяком случае, такая, которая знает свою цель и с которой приходится считаться. Мы — это Венгрия в ее исторической преемственности! Не лишено вероятности, что соглашение с англичанами обязывает их, я подразумеваю русских, вести переговоры именно с нами. Но и помимо этого, простой трезвый расчет диктует необходимость считаться с нами. Русские понимают, что разрешить венгерскую проблему они могут единственно при нашей помощи, опираясь на нас. И надо отдать им справедливость, русские честно стремятся решить венгерский вопрос…
— Я всегда считал, что они честные люди! — заметил Фараго.
— Что не мешало тебе, будучи: атташе, всегда утверждать как раз обратное, — пробурчал Миклош.
Фараго оставил это замечание без ответа.
— Но едва русские заподозрят отсутствие единства между нами и увидят, что мы погрязли в личных распрях, а значит, не представляем надежной силы, как станут искать иную опору. Мы сами их на это толкнем, — развивал свою мысль граф Телеки. — Искать им к тому же придется недолго. Стоит оглянуться, и они обнаружат в Венгрии кое-кого других, а эти другие — будем же откровенны — ненавидят нас не меньше, чем немецких оккупантов, а может быть, гораздо сильнее. Спокойствие, господа, спокойствие! Прошу выслушать меня до конца. Это и в ваших личных, и в наших общих интересах. Нельзя нам забывать, что не далее четверти века назад в Венгрии произошла пролетарская революция. Честь ее подавления, расправы с диктатурой черни принадлежит господину правителю. Но сейчас он пленник. Все мы знаем, хоть и не говорим об этом, что в Венгрии на протяжении многовековой ее истории в голове крестьянина все с большим упорством зреет мысль о том, что получить землю возможно лишь при условии, что она будет отнята у господ. Об этом мужик не забывает ни на минуту. Кому-кому, а уж тебе-то, шефу жандармов, лучше всех нас, милостивый государь, известно, сколько забот доставляла жандармерии деятельность крестьянских агитаторов, проповедников раздела земли. Да и вы, господин полковник Кери, отлично осведомлены, какое множество хлопот причинили контрразведке всякие там литераторы и борзописцы, кричавшие о разделе земли. Мы все сознаем теперь, что совершили непоправимую ошибку: мы не сумели уничтожить действующую в венгерском подполье коммунистическую партию, хотя ухлопали весьма порядочные средства на содержание полиции и жандармерии! Но как бы там ни было, приходится признать, что все эти силы живы! И вина тут всецело наша. Так не будем же усугублять наши ошибки, вынуждая русских при решении венгерского вопроса опираться не на нас, а на противостоящие нам силы.
— Вы хотели бы, граф, чтобы мы продались русским? — спросил Кери.
— Я не собираюсь продавать ни себя, ни кого бы то ни было! — резко ответил Телеки. — Полагаю, господин полковник, никто не в состоянии обвинить меня в том, что я продавал немцам предназначенные для венгерских солдат продовольствие и амуницию.
Последовало глубокое молчание.
— Повторяю, господа, если русские начнут ориентироваться на враждебные нам классы, на пролетариев и крестьян, виноваты будем мы сами. Так давайте же не совершать самоубийства! Осуществись в Венгрии земельная реформа — конечно, не того типа, какую провел после подавления революции господин правитель, а совсем иная, именно та, о которой мечтает крестьянин… Тогда… тогда все безудержно покатится… и остановить будет нельзя. Мы утратим не только землю и политическую власть, но лишимся всего. Может, даже собственных голов.
— Слишком уж ты пессимистически оцениваешь обстановку, — заметил Фараго.
— Боюсь, как бы ты вскоре не обвинил меня в чрезмерном оптимизме. А можно ли не стать пессимистом, видя, как шестеро венгерских господ, после проигранной войны и несостоявшегося перемирия предоставленные исключительно прихоти и произволу иностранных держав, не в силах прийти к общему мнению? Шесть настоящих венгерских патриотов, истинных аристократов!.. Единство, нерушимое единство — вот тот спасительный круг, вернее, та соломинка…
— Ты прав, Геза. Мы должны действовать заодно против всех врагов! — с некоторой торжественностью заявил Бела Миклош. — Именно по этой причине я и принимаю на себя руководство!
— Ты, Геза, выразил то самое, что говорит мое сердце. Крепость нашего единства, верность правителю, жизненные интересы нации требуют, чтобы я не выпускал бразды правления, вверенные мне его высочеством господином правителем и скрепленные его собственноручной подписью! — произнес Фараго и с такой силой хлопнул Телеки по плечу, что тот охнул.
Миклош откланялся.
При прощании он именовал Фараго «ваше превосходительство», а тот его — «ваше высокопревосходительство».
Сразу после ухода Миклоша МВК устроил заседание. Председательское кресло занял Фараго, протокол вел Сентивани. Фараго был зол, Сентивани напуган, Телеки опечален.