Что именно мог бы он выдать под пытками, сказать было трудно. Маленький граф не имел личных тайн, ни к кому не чувствовал он духовной близости, и меньше всего к Хорти, которого считал человеком чрезвычайно заурядным, неотесанным и даже смешным. Государственных мужей хортистского времени Телеки тоже расценивал как невежественных и к тому же трусливых людей. В их присутствии ему всегда казалось, что от них исходит кислый мужицкий запах. Таким образом, поездка в Москву явилась для маленького графа полнейшим разочарованием. Жил он здесь в комфорте, в изобилии, и с ним ровно ничего не случалось…

Между тем газеты ежедневно приносили вести о новых продвижениях Красной Армии. Сегед, Дебрецен, Сольнок, Печ, Кечкемет находились в руках русских, советские передовые части уже дошли до городской черты Будапешта. По сообщению английского радио — так по крайней мере утверждал Бори, — в комитатах Бихар и Байя крестьяне во многих местах напали на господские усадьбы и делят помещичьи владения.

Генерал-полковник Кузнецов поздравил Фараго с героической борьбой венгерских партизан, действующих в районе Мишкольца. Он сообщил ему также, что в Мукачево вместе с войсками Красной Армии вступил отряд венгерских партизан. Подполковник Давыденко принес Фараго экземпляр одной сегедской ежедневной газеты, которую редактировали совместно венгерские коммунисты, члены партии мелких сельских хозяев и еще какой-то крестьянской партии. В газете много говорилось о предстоящей земельной реформе. А тут, в Москве, господа, вынашивающие планы образования венгерского правительства, все еще мешкали.

И в самом деле, в течение второй половины ноября и МВК, и Бела Миклош, и Янош Вёрёш жили безмятежно. Зато между ними трения явно обострялись.

Вёрёш настрочил заявление на восьми страницах, в котором обращал внимание Советского правительства на то обстоятельство, что Габор Фараго является платным агентом гитлеровцев и приехал в Москву вовсе не для заключения перемирия, а чтобы задержать, воспрепятствовать и даже, если удастся, вообще сорвать заботливо подготовленный им, начальником генерального штаба Яношем Вёрёшем, переход венгерской армии на советскую сторону.

Перевел заявление на русский язык Денеш Бори. Но когда все уже было готово, Вёрёш вдруг передумал, разорвал документ и швырнул его в огонь.

Тем не менее заявление его оказало свое действие. Оставшись с глазу на глаз с Фараго, Бори рассказал ему все, что Вёрёш написал о нем русским.

В ответ Фараго тут же схватился за перо и принялся в свою очередь старательно разоблачать Яноша Вёрёша. Он писал, что в марте 1944 года, когда немцы оккупировали Венгрию, Вёрёш сорвал национальное сопротивление, заранее им, Фараго, тщательно подготовленное, что по приказу Вёрёша военный трибунал генерального штаба по одним анонимным доносам и без всякого судебного разбирательства выносил смертные приговоры всем заподозренным в симпатиях к русским. Не постеснялся Фараго прибавить от себя и то, что, мол, Янош Вёрёш гомосексуалист и сифилитик. Много еще всякого понаписал он на Вёрёша, состряпав, таким образом, целых четырнадцать страниц.

Бори и этот текст перевел на русский язык.

За ужином, который на этот раз был особенно удачен, Фараго похвастал Телеки, что теперь-то уж он хорошую свинью подложит Вёрёшу. Телеки попросил показать ему венгерский оригинал заявления. Когда граф прочел эту бумагу, ему сделалось дурно. Он чувствовал, что его буквально мутит от всего этого. Овладев собой, Телеки предложил Фараго порвать это заявление на мелкие клочки и сжечь. Долго, и не один, а с помощью Сентивани, убеждал он Фараго. Наконец тот сдался, согласившись, что действительно не стоит посылать русским подобное разоблачение, ибо под его впечатлением они наверняка порвут всякие связи с хортистскими генералами.

Писанина Фараго тоже попала в огонь. Но Бори все-таки поспешил осведомить Вёрёша о том, что собирался написать о нем русским Фараго.

Бори натравливал обоих генералов друг на друга вовсе не из каких-нибудь злонамеренных побуждений и уж, во всяком случае, не из желания посеять между ними вражду. Нет, он был попросту политиканом и действовал методами, которым научился в окружавшей Хорти среде.

У него было свое собственное представление о будущности Венгрии. По окончании войны она должна стать ближайшим соседом Советского Союза и, следовательно, ареной всевозможных антисоветских интриг, главным местонахождением антисоветских агентов и провокаторов. Любая страна, замыслившая войну против русских, станет осыпать венгерские влиятельные круги деньгами, наградами и прочими благами и позаботится, чтобы у венгерского правительства оказалось достаточное количество хорошо вооруженных войск и жандармов, способных держать в узде венгерское крестьянство и не допускать, чтобы мужики угрожали безопасности военных баз, предназначенных для войны с Советским Союзом.

Во главе Венгрии встанет правитель, который сумеет договориться с крестьянскими вожаками и привлечет их на свою сторону где силой доводов и обещаний, а где, если потребуется, и деньгами. В случае необходимости, если крестьянские вожаки не захотят внять доброму слову, не остановится он и перед расстрелом. Все рабочие будут объединены в одну-единственную организацию, а руководители ее должны состоять на содержании государства и принести присягу верности правителю. Да и вообще промышленных рабочих будет в Венгрии немного. Экспорт фабричных изделий из-за границы позволит оставить в стране только паровые мельницы, винокуренные заводы и табачные фабрики.

Бори долгое время полагал, что во главе такой идеально устроенной Венгрии следует поставить Фараго. Он знал его с давних пор, так как постоянно информировал его обо всем, что делается в королевском дворце в Буде. На протяжении многих лет Фараго за эту информацию платил Бори исключительно теплым рукопожатием да словом благодарности. Однако когда в Венгрии происходила конфискация еврейского имущества, он не забыл и его заслуг, проявив по отношению к нему чрезвычайную щедрость. Но не только по этой причине пал выбор Бори на Фараго. Видал он шефа жандармов и в работе, когда тот твердой рукой, без особых угрызений совести творил расправу над вам неугодными. Если Фараго так же расправится с мечтающими о земле крестьянами и готовящимися к революции рабочими да разделается со всеми взбесившимися писаками, будущее Венгрии можно считать обеспеченным.

Однако в ходе происходивших в Москве и Лишко переговоров авторитет Фараго сильно упал в глазах Бори. Приехав в Лишко с целью завербовать для своего кандидата в правители новых союзников и приверженцев, Бори без ведома Фараго, но от его имени обещал, что в Венгрии будет проведен раздел земли, причем в таком далеко идущем масштабе, в результате которого никому не будет оставлено больше пяти тысяч хольдов, за исключением особых, сугубо мотивированных случаев. Но даже такое заманчивое обещание ни на кого не подействовало. Вероятно, по той причине, что от новоявленного кандидата слишком уж разило жандармским духом. Это еще полбеды. Хуже было другое: не чувствуя больше за своей спиной жандармских штыков, Фараго как-то сразу сник, стал нерешительным, даже трусоватым. А трусость свою старался прикрыть грубостью и предпринимал также попытки выправить положение при помощи средств, которые далеко не к лицу будущему диктатору.

«И зачем он заискивает перед этим дегенеративным лунатиком графом! — возмущался про себя Бори. — Я не взял бы его даже в лакеи! А меня, самого верного своего союзника, он и в грош не ставит. Трусливая дубина! Вместо того чтобы шуметь, требовать, он только униженно клянчит, а порой не имеет духу даже на это, сидит сложа руки и дожидается, пока жареный голубь сам влетит ему в рот».

Разочаровавшись в Фараго, Бори несколько дней ходил как неприкаянный: нет и нет кандидата в правители, ради которого стоило бы потрудиться! Белу Миклоша он помнил еще по Венгрии и считал человеком нерешительным, слабым. Хоть и зовется его высокопревосходительством, а настоящим барином никогда не был и не будет.