— Кто же в силах постичь Божий промысел! — устало заметил Иоанн. — Кстати, а как Наталья оказалась в Леснянке?

— Вот именно, вот именно! — со значением произнесла Артюшина. — Судьба от Бога. Бога не постичь. Как же тогда постичь судьбу?

— Ее можно почувствовать.

— Но чувство может обмануть.

— Да, может, — обреченно подтвердил Иоанн. Видно, придется уходить ни с чем.

— Именно это я хотела от вас услышать! Именно это! — оживилась Варвара Савельевна и даже помолодела от возбуждения. — Чувства могут обмануть — а на чувствах держатся все наши самые важные представления: о себе, о других, о Боге! — Артюшина победоносно посмотрела на своего собеседника и заговорила спокойно: — Теперь о том, как оказалась в Леснянке Наталья. Предыстория такая. У нее есть отец и два брата, но она не хочет их знать. Она говорит, что отец убил ее мать. Так это или не так, я не знаю — эта девица часто врет. Фактом является только то, что она ушла из дому и побиралась весной 1861 года в Ряжске на почтовой станции. Там мы ее и встретили по дороге в Леснянку. Мы — это покойный муж, Ирочка и я сама. Муж в 1861 году вышел в отставку, и мы перебирались из Петербурга в имение. Когда меняли лошадей в Ряжске, Ирочка заговорила с нищенкой, грязной, вонючей, жалкой. Это была Наташа. Она казалась покладистой. Теперь уже давно известно, что это была хитрость. Ирочка загорелась: пусть Наташа поедет с нами и поживет у нас в Леснянке. Надо сказать, что мы с ней уезжать из столицы не хотели, но муж настоял. Ирочка стала упрашивать: «Возьмем Наташу хотя бы на недельку, чтобы первое время было с кем поиграть!» Я ее очень хорошо понимала — в глуши после Петербурга тошно, но была против. А муж — сжалился. Приехала Наташа на недельку, а осталась насовсем… Помню, вошла она в первый раз с нами в гостиную и спрашивает: куда можно сесть? Мебель еще в чехлах. «Подожди пока», — говорю. Она тогда садится на пол, открывает свой мешок, достает булку — и как зверек за нее. Мешок у нее был небольшой, но набитый. Я сказала ей в шутку: много у тебя харчей, на неделю точно хватит. А она так вдруг значительно в ответ: «У меня там книга». Потом я эту книгу увидела — какая-то старая рукопись, что-то церковное. Это меня тронуло: девочка тянется к хорошему. Но не прошло и пары дней, как Наташа показала свой характер. А Ирочка от нее как одурманенная. Эта нищенка так подчинила себе Ирочку, что мы сместились для дочери на второй план. Разлад усилился, когда умер муж. Он скоропостижно скончался через год после нашего переезда. Все пошло потом вкривь и вкось. Из-за нехватки средств пришлось уволить прислугу. Ирина и я без прислуги беспомощные. Наталья взяла домашние работы на себя. Можете представить, что она о себе возомнила. И не прогонишь — ведь ей за труды платить было не надо. И вот вам финал: моя дочь и Наталья вместе подались в Москву Конечно же, придумала это Наталья.

— Кто там у нее?

— Дронов.

— Кто он ей?

— Бог. Нет, я не шучу. Вот вы говорите все время: «Господь повелел», а она: «Дронов сказал».

— Кто он такой? Никогда не слышал это имя.

— Сам он говорит, что рабочий из Москвы. Но я не верю. Рабочие работают, а этот разъезжает. Наташа познакомилась с Дроновым в Боброве, в швейной мастерской Калитиной, она там подрабатывает. Этот «рабочий» туда приходил со своими листками, дал один и ей. Наталья показала листок Дронова Ирине. Они его от меня прятали, но я его все же увидела. Листок глупый, о каком-то царстве трудового народа. Не думала я, что эта чушь так изменит Ирину. «Я должна работать!» — объявила. «Работай здесь, — говорю. — Подними имение. Ведь все запущено, живем в долгах». Нет, «работать» для нее — другое. Если для себя — это не «работать». Поехала вместе с Натальей в Москву, к Дронову. Обе собираются зарабатывать на жизнь шитьем.

— Что ж, похвальное дело…

— Похвальное? Было бы похвальное, если бы не слепой фанатизм. Ведь они уехали не просто начать самостоятельную жизнь — это-то я бы как раз поняла и приняла. Нет, они уехали «служить народу». Почему бы этому народу здесь не служить? Да потому, что служить по-настоящему кому бы то ни было скучно. Интересны собрания с разговорами об идеалах, вся эта крикливая групповщина. Этот Дронов ведь организовал у себя в Москве какой-то кружок, и наши девицы собираются в нем участвовать, А вот мать поддержать в ее одиночестве, ее безысходности — о том и речи не может быть. Ирина, когда уезжала, мне столько жестокого, обидного наговорила — я и паразитирую на труде народа, я и никчемная, ничего не умею, и так далее. Она ведь меня теперь ненавидит. Это моя боль.

— Скажите, в Леснянке остались вещи Натальи?

— А почему вы так Натальей интересуетесь? — запоздало заинтересовалась Артюшина.

— Есть одна причина. Исповедовалась она у меня. Большего сказать не могу.

— Понимаю-понимаю, — пробормотала Варвара Савельевна. — Наталья все забрала с собой. Я думаю, она сюда больше не вернется. И слава Богу.

Извозчик, привезший отца Иоанна в Леснянку, встретил священника недовольным взглядом, но ничего не сказал. Иерей и забыл, что обещал держать его не больше получаса. На разговор с Артюшиной ушел целый час — вот уж не рассчитывал, что столько с ней проволынится. У Иоанна от усталости покруживалась голова. «Обратно!» — бросил он извозчику.

От рывка коляски священник упал на спинку сиденья и так, полулежа, остался сидеть. Закрыл глаза, дал душе отойти. Такое удовольствие — никого не слышать и самому молчать. Если бы еще мысли не докучали.

— Голубчик, — обратился Иоанн к извозчику, когда подъезжали к Боброву, — возьми дорогу на Посад, в Благовещенский монастырь. Мне надо еще туда заехать. Я останусь в Посаде, а ты отправляйся оттуда обратно в Бобров и завези от меня письмецо матушке. Понял?

Извозчик дернул в ответ головой. «Хороший мужик, — отметил иерей. — Надо будет не забыть написать Аннушке, чтоб хорошо ему заплатила».

Когда добрались до Благовещенского монастыря, отец Иоанн первым делом пошел в контору и попросил там перо и бумагу. «Дорогая Аннушка! — писал он жене. — Я нахожусь сейчас в Посаде и собираюсь на исповедь к отцу Прокопию. Я буду просить его оставить меня на время в монастыре. Чувствую, мне нужно уединение. Со мной творится неладное. Не могу сказать что — я сам этого не понимаю. Поехал от Артюшиной домой и не доехал — велел извозчику повернуть в Благовещенский монастырь. Прости меня, Аннушка. Нечисто в душе. И болезнь была от того. Я сделаю так, как скажет отец Прокопий. Тысячу раз прости. Господь с тобой. Иоанн».

Иерей запечатывал письмо с чувством, что что-то забыл.

— Матушка тебя не обидит, — пообещал он извозчику, передавая свой листок. И тут вспомнил, что не написал о вознаграждении. Экономная Аннушка наверняка будет торговаться с извозчиком. «А, да ладно!» — отстранился он от этой мелкой заботы.

Ни с кем не было Иоанну так спокойно, как с иеромонахом Прокопием. Он чувствовал себя с ним просто. Мысли, самомнение, себялюбие — все, что делает твердым и тяжелым человеческое «я», — становились неуместными в присутствии его духовника. А если «я» продолжало торчать в Иоанне и в беседе с ним, тот незаметно вынимал эту занозу.

Курносый, с щечками-яблочками, отец Прокопий не поражал чем-то особенным. Его наставления были смесью известных мест из Священного писания и житейской мудрости, и скажи их кто-то другой, они казались бы банальными. Выходя же из уст безмятежного монаха, общеизвестное приобретало значение «вечных истин».

Выслушав пространный рассказ своего духовного чада, отец Прокопий вздохнул.

— Беда сейчас с девицами. Раньше отцы-матери мне все о сыновьях плакались, теперь больше о дочерях.

— Может, книга Натальи и вправду из Захарьиной пустыни?

— Все может быть, — опять вздохнул отец Прокопий. Он посмотрел на иерея и добродушно усмехнулся: — Ну что ты взял на себя эту заботу? Твоя ли она?

— Да как же в стороне оставаться! Ведь считается, что поучения преподобного Евлария ушли в небытие — а они, выходит, записаны преподобным Михаилом!