Пока наша служба «зализывала раны» и проводилось следствие по уголовному делу, новоявленный «политический беженец» в «условиях свободы» отдался своему многолетнему устойчивому пристрастию — запил. По воспоминаниям бывшего в то время заместителем управления американской разведки по планированию (то есть по оперативной работе) Р. Хелмса, Носенко скоро дошел до того, что «не хотел заниматься ничем, кроме попоек и кутежей». В один из «заходов» он допился до того, что начал бить посуду в баре. Страна, в которой он оказался, никакого интереса у него не вызывала. Он стал проявлять нежелание обсуждать подробности операций КГБ, импровизировал в своих ответах на вопросы, обрывал разговор предложением: «Давай выпьем». ЦРУ решило «размягчить» его и организовало ему каникулы на Гавайях, но было разочаровано, увидев, что после возвращения манера поведения Носенко не изменилась. Джон Харт, ветеран ЦРУ, занимавшийся по его поручению анализом дела Носенко во второй половине 1970-х годов, объясняет состояние перебежчика в тот период так: «Он был очень обеспокоен, что после того, как из него выдоят информацию, его выбросят и КГБ попытается его выкрасть или убить. Тем не менее он был сговорчив и продолжал сотрудничать… хотя в последующие недели стал более трудным. Он переживал серьезный личный кризис, который привел его к сильным запоям». Позволю себе заметить, что, хотя ЦРУ уже убедилось в склонности перебежчика к злоупотреблению спиртным, ни в 1964 году, ни в конце 1970-х там не знали, а возможно, и до сих пор не знают, что Носенко начал пить с 13 лет, а в 19 был законченным алкоголиком. Поэтому, на мой взгляд, мистер Харт мог искренне заблуждаться в своих выводах о том, что «личный кризис» привел Носенко к «сильным запоям». Скорее наоборот — именно алкоголизм довел его до глубокого кризиса и краха личной судьбы.
Затуманенное сознание и вольготная жизнь едва ли способствовали пониманию перебежчиком того, что его «кураторы» — деловые люди и их терпение может иссякнуть. Не думаю, чтобы он ожидал, что свалившаяся на него свобода скоро превратится на несколько лет в кошмарный сон полной изоляции и жестокого обращения.
Получив «подарок» в лице Носенко, ЦРУ одновременно ощутило в своих руках «горячую картофелину» — признание перебежчика, что он имел прямое отношение к материалам КГБ на Освальда как до покушения в Далласе, так и после убийства президента Кеннеди. В дни, когда президентская комиссия вела интенсивное расследование трагедии, такую «картофелину» нельзя было ни выбросить, ни проглотить так, чтобы не обжечься.
Я могу хорошо себе представить, в каком затруднительном положении оказались руководители ЦРУ и непосредственные кураторы источника информации в тот период. С одной стороны, нужно срочно оценить важнейшую информацию о белом пятне в жизни предполагаемого убийцы президента — его пребывании в Советском Союзе, определить, является ли она достоверной, и в зависимости от этого решить, как ее использовать. С другой стороны, нужно срочно выяснить, как в данном случае действует принцип работы с перебежчиками — «пятьдесят на пятьдесят», то есть настоящий предатель Носенко или подстава противника, в данном случае КГБ. Не выяснив это, невозможно решить первую задачу с оценкой информации. Практически образуется замкнутый круг. Но часы пущены, источник уже месяц находится в руках разведки, а ясности не прибавляется.
В конце февраля впервые к АЕФОКСТРОТУ допущены сотрудники ФБР, головной организации, которой поручено вести расследование убийства президента. 26 и 27 февраля два работника опрашивают его по делу Освальда. 1 марта за подписью директора ФБР Гувера в Комиссию Уоррена направляется первый официальный документ с информацией Носенко об Освальде и отношении к нему со стороны КГБ. Эти сведения вполне устраивают ФБР, так как оправдывают их ведомственную позицию: ведь Освальд не был поставлен на оперативный учет как опасный элемент до покушения в Далласе.
В этот же период ЦРУ составляет перечень вопросов, касающихся Освальда, для направления советскому правительству по дипломатическим каналам. Скорее всего, это один из первых шагов плана по выяснению искренности АЕФОКСТРОТА. Мысль ясна — попытаться получить дополнительные сведения советской стороны для использования в оперативном анализе проблемы КГБ — Носенко — ЦРУ. Но Государственный департамент отклоняет это предложение, считая, что его реализация может привести к нежелательным дипломатическим осложнениям: советская сторона может усмотреть в вопроснике ЦРУ намек на то, что по подозрениям американской стороны Освальд являлся советским агентом, и решить, что к правительству СССР обращаются, чтобы оно документально подтвердило такие подозрения.
3 марта Советский отдел Управления по планированию ЦРУ, под чьей опекой находится перебежчик, формулирует 44 вопроса и подвопроса по делу Освальда для использования их ФБР при опросах Носенко. Вопросник направлен на углубление базового сообщения Носенко об отношениях КГБ с Освальдом. Гувер отказывается завизировать список вопросов, и он не используется сотрудниками ФБР при повторном опросе Носенко 3, 4 и 6 марта. Носенко изъявляет готовность дать показания по делу Освальда президентской комиссии, но это не вызывает положительной реакции. 9 марта Советский отдел выражает письменный протест по поводу отказа ФБР, высказывая сомнения в его способности добыть сведения по советскому периоду и заявляя о невозможности работать по делу Освальда без соответствующей информации.
К треугольнику добавилась еще одна сторона, и он на какое-то время превратился в четырехугольник. Новый участник истории — ФБР — становится оппонентом ЦРУ в оценке лояльности перебежчика американским спецслужбам. Нет единого мнения и в самой разведке, чьим достоянием по «праву первой ночи» остается АЕФОКСТРОТ, в течение двух месяцев превратившийся в сплошную головную боль для своих хозяев.
В раскаленных умах руководителей Советского отдела, поддерживаемых кем-то из Службы внешней контрразведки ЦРУ, рождается блестящая идея — подвергнуть перебежчика полной изоляции и, на жаргоне американской разведки, «потрясти», допросить с пристрастием. В 1978 году на заседании комиссии Конгресса по очередному расследованию убийства президента Кеннеди уже упоминавшийся Харт объяснил, что, будучи не в состоянии получить признание Носенко в дружественной обстановке, указанные руководители «решили поместить его в более спартанские условия и начать строгие допросы. Целью было создать ему психологический дискомфорт, запугать и вытряхнуть скрываемые секреты».
Идею довели до руководства разведки. Р. Хелмс, заместитель директора ЦРУ, считавший дело Носенко «костью в горле», встретился с заместителем генерального прокурора для обсуждения такого беспрецедентного предложения, а затем заручился поддержкой и самого генерального прокурора США Роберта Кеннеди.
Решение было принято. 4 апреля политический беженец Носенко, он же секретный источник ЦРУ АЕФОКСТРОТ, он же предатель КГБ Идол, был посажен на полиграф (детектор лжи) и без судебного разбирательства и приговора суда оказался в одиночном тюремном заключении, где провел свыше трех лет, а вообще в изоляции — четыре года и восемь месяцев.
Выступая в 1978 году в упомянутой комиссии Конгресса, Носенко делился воспоминаниями о своей изоляции, начиная с первой проверки на детекторе лжи, и дальнейшем общении с кураторами, которым он в 1964 году добровольно вверил свою судьбу: «Сотрудник ЦРУ начал кричать, что я лгу, и в комнату немедленно ворвались несколько охранников. Они приказали мне встать к стене, раздеться и обыскали меня. После этого повели наверх, в одну из комнат чердака. Там была лишь металлическая кровать, прикрепленная к полу. Никто ничего мне не сказал, сколько я буду здесь находиться и что со мной будут делать. Через несколько дней два сотрудника ЦРУ… начали допросы. Я старался сотрудничать и вечерами даже писал для них все, что мог вспомнить о КГБ. Допрашивали меня месяца два. Тон допросов был грубым и враждебным. Затем они перестали приходить. Меня держали в этой комнате до конца 1964 года или до начала 1965 года. Принуждали вставать каждый день в 6 часов утра и не разрешали ложиться до 10 часов вечера. Условия были очень плохие. Я мог пользоваться душем только один раз в неделю, раз в неделю мог бриться. Мне не давали зубной щетки и зубной пасты, кормили очень плохо. Я все время испытывал голод. Мне не разрешали ни с кем разговаривать, не давали читать. Не разрешали даже подышать свежим воздухом или посмотреть в окно. Единственное окно в комнате было плотно закрыто решеткой и шторами, дверь в комнату была обита железом, а за дверью меня стерегли круглые сутки два охранника.