И случай подвернулся.

В Батавии – столице голландских колониальных владений, разгорелся скандал. Кто-то из рядовых пайщиков прознал о том, что руководители палаты скрыли действительные цифры прибыли и присвоили львиную долю этой суммы. По статистике, в Амстердам возвращался каждый третий корабль, а на сей раз в число потопленных засчитали и тот, что на самом деле дошел до порта назначения. А где доход, полученный от продажи товара?

Одновременно назревал и международный скандал. У голландцев и до этого частенько появлялись «трещины» в отношениях с Британской империей, а тут именно представитель их конкурирующей компании – Английской Ост-Индской – «пронюхал» об их финансовых подтасовках и огласил этот факт во время «дружественного обмена опытом».

Одним словом, в Батавии сложилась довольно «щекотливая» ситуация, которую могла прояснить только опытная группа экспертов. И вскоре такая группа, а в нее вошел и Альберт Блэнк, отправилась в Ост-Индию.

Многое изменилось в Батавии за эти годы. Крепость выросла чуть ли не вдвое – аккуратные домики и ровные линии каналов так напоминают милый сердцу Амстердам… Иногда даже кажется, что ты находишься на берегу не Яванского, а Северного, моря, и дует северный ветер не со стороны Индийского океана, а с Атлантики. Но если открыть глаза, увидишь на яркосинем небе очертания раскидистых верхушек кокосовых пальм, и все встает на свои места. И щемит сердце, когда вспоминаешь о том, что находишься в Южном полушарии земного шара. И еще больше щемит, когда зрительно представляешь почти бесконечный морской путь – путь, который преодолевает корабль за несколько месяцев.

Но самые крупные изменения – это люди. Их стало гораздо больше, чем раньше. Вот женщины прогуливаются по каменной площади Таман Фатахиллах, а с ними – дети. Может быть, уже здесь рожденные. Катарина тоже любила ходить по площади, особенно после дождя, когда гладкие камни блестят под солнцем…

А вот в компании многих знакомых уже нет. Управляющий новыми плантациями Ден Брабер Крезье лет пять назад умер, говорят, от дизентерии. Эта зараза никого не щадит… На его месте сейчас – Доменик Бонсель. Как и должно быть, вырос из рядового представителя штаб-квартиры. Правда, постарел сильно, и – осунулся. Альберт обратил внимание на то, что европейцы сильно сдают под азиатским солнцем, видимо, не дело это – вот так резко менять место жительства…

– Альберт? – он не сразу понял, что именно его кто-то окликнул.

Сердце начало биться громче обычного: неужели Эрвин Хеллинг? Альберт приостановился и резко повернул голову. Конечно же – он!

– Эрвин? Вот уж не ожидал… – Он хотел сказать «увидеть живым», но вовремя замолчал. – А я почему-то думал, что ты в Амстердаме… Ты говорил, что не хочешь оставаться…

– Как видишь, потихоньку адаптировался. Первый год тяжело, а потом – привыкаешь. А ты как, с Катариной?

– Нет, она еще тогда умерла… На корабле… Когда мы возвращались домой…

– Жаль, жаль… Хотел познакомить ее со своей Габриэлой. А ты заходи к нам. Дом легко найдешь – мы с ней живем там же, где жили вы…

У Альберта в висках застучали молоточки: нет, навряд ли он захочет переступить порог того дома. А вслух он поблагодарил Эрвина:

– Да, спасибо, как-нибудь заскочу. Я здесь не на один день… А сейчас, извини, тороплюсь…

Альберт и на самом деле торопился. Он хотел как можно быстрее снова в одиночестве повыть на луну – в его компактном саквояже лежала шкатулка с украшениями и с перчатками Катарины…

В деревню он вырвался только через месяц, когда в штаб-квартире Ост-Индской компании улеглись, наконец, страсти. Раскрыты были несколько фактов присвоения крупными чиновниками казенных денег. В связи с этим три договора с местными князьками – Явы, Калимантана и Суматры пришлось признать недействительными. Доменик Бонсель и четверо его подчиненных остались за бортом компании, а новый состав управления факторией получил строгие инструкции о том, как вести работу. В число сорока пяти пунктов было включено и требование не столь жестоко наказывать рабов, видимо, эксперты приняли во внимание несколько случаев, когда туземцы умирали от чрезмерных побоев.

Для поездки в деревню, до нее всего-то и было миль двадцать от Батавии, Альберт взял служебный экипаж и двоих солдат. Мало ли что взбредет в голову яванцам? Они совершенно непредсказуемы: то тихо и безропотно ведут себя, подчиняясь голландским законам, а то начинают проявлять неуважение к колонизаторам: бывает, бьют по ночам в свои барабаны, а могут и пустить стрелу в прогуливающегося за пределами крепости белого человека. Правда, случаев, когда эти стрелы попадали в женское платье, да и даже в мужскую гражданскую форму, пока не было. Видимо, яванцы не любили только военное обмундирование, но – бдительность не помешает.

В отличие от Батавии, деревня не только не разрослась, но и вовсе усохла, как бы постарела. Видимо, новые жители не хотели строиться рядом с крепостью колонизаторов, ну, а старые настолько привыкли к этим местам, что не в силах были их покинуть. Они просто-напросто доживали свою жизнь, ничего не выстраивая нового и даже – не облагораживая старого. Ветхие домики служили символической крышей, главным образом – от дождей. А вся обычная деревенская жизнь протекала под открытым небом или под легкими навесами. Здесь женщины готовили еду, стирали и чинили одежду, кормили семью, начиная от главы семейства и заканчивая грудными детьми – они были в каждом дворе.

Дом, куда они вдвоем с Катариной принесли «порочное дитя», Альберт нашел легко. Три раскидистых дерева с необъемными стволами стояли, как и прежде, вдоль утоптанной босыми ногами деревенской улицы. Со стороны казалось, что листья этих исполинов зеленеют круглый год, но Альберт, уже познавший яванскую природу, отлично понимал, что это не так. Деревья меняют свое зеленое платье, но делают это так незаметно, сбрасывая по нескольку пожелтевших листочков, что трудно уловить моменты «одевания» и «раздевания».

Под тенью деревьев играли несколько ребятишек лет трех, а может, и пяти. Они высыпали из корзинки цветные камешки и раскладывали их по кучкам, видимо, сортировали. Игра сопровождалась громкими выкриками: «о-го-го», «а-а-е-е» – в их боевом кличе преобладали гласные. Альберт поймал себя на том, что начал приглядываться к лицам детей. Боже, да что же это он! Сын Катарины сейчас намного старше!

На открытой полянке с выжженной травой горел костер, над которым висел на толстой перекладине почерневший от гари котелок. Рядом сидела на пенечке старуха и помешивала варево длинной палкой. Подобие юбки, затягивающей ее сухие бедра, совсем пообветшало, а грудь и вовсе была неприкрытой. Старуха оторвала взгляд от огня и уставилась на Альберта. Ее и без того тонкие губы вытянулись в скептическую улыбку – Альберт понял, что она его узнала. Когда он с Катариной приехал сюда в тот злополучный день, он попросил эту женщину немного покормить младенца, ссылаясь на то, что у жены, якобы, пропало молоко. Он не сказал ей, что собирается оставить малыша навсегда…

Старуха продолжала работать мешалкой. Она молчала. Альберт дал знак солдатам оставаться в экипаже и подошел к костру поближе. Он знал совсем немного слов по-явански, и поэтому к разговору подготовился заранее.

– Я вернулся.

– Вижу.

– Я не мог прийти раньше… Меня направили по службе в Амстердам… А жена… Жена… умерла.

Старуха отложила в сторону мешалку и внимательно посмотрела на него. Она словно пыталась уловить в его словах обман.

– Ты хочешь посмотреть на сына?

– Да.

Он был рад, что этот вопрос прозвучал именно так, а не иначе, что она не спросила его о том, хочет ли он забрать мальчишку.

Старуха кому-то крикнула. Из дома выбежала девочка лет десяти, взяла из рук, скорее всего, своей бабушки, мешалку и начала ею двигать. А старуха дала знак Альберту идти за ней. Они пошли по утоптанной деревенской улице – она чуть впереди, рассекая высохшей обвислой грудью свежий воздух, тянувшийся со стороны леса. Этот лес подступал к деревне плотной стеной, будто ожидая, когда та совсем состарится и умрет, и тогда можно будет занять и эту территорию.