— Ниночка, что ж ты так мало ешь? — забеспокоилась Настасья Степановна. — Пироги вот остались, еще теплые.

— Талию, теть Насть, берегу.

— У девки суть в теле, — сказала Суханова, — а не в талии.

— Надька, сбегай за квасом, видишь, кончился… А что же у нас белое вино стоит, мерзнет? Наливайте…

— Это можно…

— За здоровье!..

— Нет, я про Алексея ничего плохого говорить не хочу, — сказала Клавдия Афанасьевна сыто и добродушно, — он хороший, хоть и будорага. Но ему бы всю жизнь Берлин штурмовать, а не в Никольском копаться в грядках…

— Много он копался! — вздохнула Настасья Степановна.

— Да я не про твои грядки. Я вообще… Вот и считали скандалистом. А ведь он просто озорник и фантазер был… Помнишь, как он повез в город клубнику и стал ее продавать в десять раз дешевле, чем все? По два с полтиной на старые деньги. На него как на жулика сначала смотрели, обходили за версту, а потом стали брать… Другие торговцы чуть его не избили!

— Да уж… — улыбнулась Настасья Степановна давнему видению. — Шутка его нам тогда рублями обернулась.

— Это еще при девочке было, — вставила Тюрина.

Девочкой Навашины и их приятели называли старшую Верину сестру Любу. Любе было бы сейчас двадцать два года, но она умерла трехлетней от дифтерита. Хранился в альбоме снимок ее похорон: мать с отцом в черном у гроба, толпа сочувствующих и любопытных перед домом Навашиных, все застыли, глядят в аппарат, губы у ребятишек отвисли, а в гробу, в цветах, Люба, ручки на груди, старше и спокойнее всех. Вера боялась этого снимка, но когда он попадал ей в руки, отчего-то она не могла отвести от него глаз. Имя «Люба» в семье не вспоминали, словно страшась вызвать дух первенькой, а говорили «девочка».

— Чтой-то, Верк, ты своего ухажера-то не привела? — спросила Клавдия Афанасьевна.

— Вот и я хотела спросить, — сказала мать.

— Да он у меня… — смутилась Вера.

— Он у нее стеснительный, — сказала Нина.

— Ну уж, и стеснительный! — засомневалась Суханова.

— Нет, правда, стеснительный, — сказала Нина, — а от ваших взглядов и словечек, тетя Клаш, он бы весь красный сидел.

— Будто ты меня не знаешь! Я такую дипломатию повести могу!..

— Я его звала, — сказала Вера, — а он постеснялся.

— Вот ведь, — вздохнула Тюрина, — Насть, и дочка у тебя, глядишь, замуж выйдет. Время-то летит…

— Не говори!

— А он у нее складный, — сказала Тюрина, — я его видала. Лицом чистый и в плечах уже как хороший мужичок.

Нина засмеялась, а Вера нахмурилась, но и ей разговор о Сергее был приятен.

— Уж больно он несамостоятельный, — вставила Надька.

— Я тебе сейчас поговорю! — разгорячилась Вера.

Окажись что-нибудь мягкое под рукой, пусть и увесистое, швырнула бы в Надьку.

— Ну и девки пошли! — рассмеялась Суханова.

— Верка над ним как генерал, — не унималась Надька.

— Надька, замолчи! — сказала мать.

— Сейчас она у меня взвоет, — пообещала Вера.

— А чего, — сказала, пригубив рюмку, Клавдия Афанасьевна, — дети детьми, но и мы ведь еще не старухи.

— Вы же на похороны копите, — сказала Нина.

— Мало ли чего… Ты тоже скажешь… Мы бабы в самом соку, и нас еще замуж взять можно, а, Насть?

— Ну, начала, начала! — отмахнулась от приятельницы Настасья Степановна.

— А что? У меня и для тебя, Насть, есть жених, сама знаешь, кто… Одинокий, взносы платит с двухсот рублей, плотничает дома, пьет редко, а выпьет — женщину бить не будет…

— Это ты при живом-то муже, — возмутилась Тюрина, — такие разговоры ведешь!

— Мели, Емеля, — сказала Настасья Степановна, — твоя неделя.

— Живом-то муже! — передразнила Тюрину Клавдия Афанасьевна. — Живом! Он оживет-то, когда помирать будет. Песок из него посыплется, вот он и явится сюда у дочерей и внуков на комбикорм выпрашивать…

— Ну что ты говоришь… ну зачем… при девочках-то, — Настасья Степановна показала на Соню с Надей, глядевших сейчас на Суханову злыми зверьками.

— А пусть слушают! Для их же пользы, — разошлась Клавдия Афанасьевна. — Ты вот признайся, Насть, честно: Лешка бил тебя?

— Нет, — сказала Настасья Степановна тихо, — не бил. Собирался бить, и не раз, да у него не выходило. Пальцы ли в кулак соберет, палку ли схватит, а и у меня в руке окажется утюг или что железное. Спину я ему не показывала, а глаз он моих боялся. Встретится с ними — и пальцы у него разжимаются… Так он мне и говорил: «Глаза твои всю силу мою обламывают. Откуда, говорит, твердость-то в них?..»

— Ну, все равно, — сказала Клавдия Афанасьевна. — Ведь знаешь, что он не вернется. Что вам жить-то теперь без подпоры? А этот человек, — понимаешь, про кого я говорю, — основательный, сберкнижка с одними приходами, огород прекрасно содержит — огурцы собирает вторым после Чистяковых. А у кого ягода боскопская лучше всех? Он и девочкам чужим не будет… Я ведь не от себя говорю… Вот бы сосватать-то вас! А, Насть?

— Хватит, тетя Клаша, — сказала Вера сурово.

Клавдия Афанасьевна на мгновение задержала на Вере взгляд, как бы оценивая степень Вериной серьезности, и, все поняв, заулыбалась от души:

— Да шучу, шучу я… Не буду больше, коли не хотите… Что ж мы закисли за столом, а? Насть, тащи еще грибы, если остались, и огурцов малосольных…

Она с удовольствием, за мужика, принялась разливать водку, шутила, обнося графинчиком рюмки соседей, на ходу выловила из миски моченое прошлогоднее яблоко и, похвалив хозяйку, шумно, вкусно принялась его есть, вызвав у Веры секундную зависть. Напряжение, возникшее было за столом, рассеялось, и Вере, успокоившейся тут же, теперь казалось, что тетя Клаша и впрямь шутила, она умела с серьезным видом дурачить людей. Впрочем, часто она делала это не ради розыгрыша, а намеренно, давая себе возможность, оценив обстановку, назвать только что сказанные ею слова либо шуткой, либо трезвым предложением. И сейчас в том, что никольская хлопотунья завела с матерью разговор о сватовстве при людях, и в особенности при дочерях, непременно был умысел.

— Давайте, давайте выпьем! — суетилась Клавдия Афанасьевна. — Настя, не отставай!

— Да что ты… У меня и так уж голова кругом идет… Я две рюмки красного выпью — и то…