— Я тоже в больнице думала, — сказала Настасья Степановна, — а то случись чего, откуда дочки денег достанут?
Она будто бы даже обрадовалась словам приятельницы, может, больничные мысли о деньгах на похороны казались ей неподходящими для произнесения вслух и неприличными, и вот теперь Клавдия высказывала их деловито и с удовольствием, значит, и нечего было их стесняться.
— Что думать-то! — сказала Клавдия Афанасьевна. — Надо откладывать. Рублей сто пятьдесят.
— А не мало? — засомневалась Настасья Степановна. — Я считала — рублей двести.
— Хватит, — махнула рукой Суханова. — Это в Москве двести, а у нас сто пятьдесят.
Тут вступила в разговор Тюрина, она держала сторону Настасьи Степановны. Суханова же стояла на своем, горячилась, доказывая неправоту приятельниц, Нина смеялась, выслушивая доводы женщин, Надька потихоньку тянула квас, Вера поначалу отнеслась к спору добродушно, даже улыбалась, но, взглянув на Соню, поскучнела. Она знала, что дальше разговор непременно пойдет о местах на кладбище, какое кому обещано, и сказала:
— Хватит. И не стыдно вам? Вы хоть на Соньку поглядите. Девчонка вся побелела от ваших разговоров!
— Да, да, — расстроилась мать, — давайте уж про другое. Что уж мы…
— Верно, — сказала Суханова. — Выпить надо.
— Вы у меня весь аппетит отбили, — покачала головой Вера, выпив. — И не стыдно вам, тетя Клаш, старухой прикидываться? В сорок-то семь лет!
— Откуда же сразу и сорок семь лет! — возмутилась Суханова.
— Мать говорила, что вы…
— Мать тебе наговорит. Прибавит годов от зависти…
— А сколько вам по паспорту?
— Мало ли сколько по паспорту!
— Я и говорю, что вы женщина не старая, — сказала Вера, — небось у Нины сейчас будете спрашивать, какие фасоны модные, а сами про гробы.
— Одно другому не мешает, — сказала Клавдия Афанасьевна. — Надо иметь здравый взгляд. Это если до пенсионного возраста дотянешь, тогда еще долго будешь жить. Пенсионеры живучие. А наш возраст сомнительный… Насчет фасонов с Ниночкой я, конечно, поговорю…
— Она у нас всегда была франтихой, — улыбнулась Настасья Степановна.
Была и осталась. Это Вера знала. Иногда, глядя на вырядившуюся по случаю Клавдию Афанасьевну, Вера с Ниной прыскали в кулак, — до того, по их понятиям, никольская хлопотунья и сваха одевалась смешно и старомодно. В сердцах, случалось, мать говорила Вере: «Во, нафуфырилась!» С точки зрения Веры и ее ровесниц именно Клавдия Афанасьевна ходила нафуфыренная, да еще и за версту приманивала пчел крепкими дорогими духами. Мать же, напротив, нарядами и прическами приятельницы чуть ли не любовалась и очень одобряла верность Клавдии вкусам и привычкам их послевоенной юности. Не одобряла она того, что Клавдия чересчур молодится и красится, не одобряла она и ветрености приятельницы.
— Нет, мне все не верится, что я дома, — сказала Настасья Степановна. — Теперь можно будет и в деревню написать.
— А ты не писала? — удивилась Тюрина.
— Зачем же писать-то было? — сказала Настасья Степановна. — Только людей волновать. Дуся небось тут же бы приехала. А легко ли ей семью-то оставить? Да и затраты какие! Небось деньги на что-нибудь полезное отложены, а тут их трать… Теперь-то напишу, что все хорошо, — и ладно…
В Тамбовской области, в Рассказовском районе, в родной деревне Настасьи Степановны, жили ее старшие сестры — Евдокия и Анна. Жил там и брат Василий, но после армии он устроился железнодорожным рабочим на станции Мичуринск-2, там и осел, сестры привыкли в августе получать от него посылки с яблоками, хотя своих хватало и на продажу. О деревне, об отцовском доме, который нынче занимала тетя Дуся с мужем и детьми, мать вспоминала чуть ли не каждый день с печалью или радостью, как о некоем рае или уж, во всяком случае, как об идеальном людском общежитии. Все там было вечно, единственно правильно и ей теперь недостижимо. Возвращаться в деревню Настасья Степановна по многим причинам не собиралась, погостить же там давала себе обещания часто.
Мать вечно чувствовала себя виноватой перед сестрами и ровесницами, оставшимися в деревне, и им, и ей казалось, будто она в московском пригороде по сравнению с ними живет легкой жизнью, у молочной реки, на кисельном берегу. А в чем, собственно, можно было ее винить? Семнадцатилетней девчонкой она убежала из деревни, пытаясь попасть на фронт, и попала, окончив курсы связисток. Воевала год, а потом, после ранения, была отправлена в тыл, посчитала, что полезнее всего пойти на оборонный завод, маялась по общежитиям. Только после замужества переехала в Никольское, в свой дом.
В последние годы Настасья Степановна ездила на родину дважды. Четыре зимы назад хоронила мать, умершую от рака на семьдесят втором году; а позапрошлой осенью, узнав из телеграммы, что Анну положили в больницу с инфарктом, взяла отпуск без содержания, собралась за день и уехала.
— И Алексею, в Шкотово, не писала? — спросила Тюрина.
— Нет, — сказала Настасья Степановна.
— Ему-то зачем? — нахмурилась Вера.
Слова Тюриной не зажгли любопытства в глазах Сухановой, и Вера поняла, что тетя Клаша с матерью в больнице уже обсудили, писать или не писать отцу.
— Его кочергой погонять следовало, а ты добра, распустила его. Не по тебе он…
— А по тебе, что ли?
— А чего ж, по мне… Он и сам видел, что я его в руках держать буду, он потому и выбрал из нас двоих тебя.
— Так уж он на тебя и глядел? — сказала Настасья Степановна.
— Глядел! Не только глядел…
— Ох-ох-ох, хвастать ты горазда…
Мать отвечала Клавдии Афанасьевне все еще с улыбкой, но Вера чувствовала, что слова приятельницы ее задели, а может, и обидели. Это поняла и Суханова, неловкость возникла за столом, тогда тетя Клаша положила Настасье Степановне руку на плечо, рассмеялась.
— Ну, шучу, шучу… Какие у меня тогда хахали были!.. Вечно ты все принимаешь всерьез! Ты и тогда серьезная была, а я ветреная. Хотя тоже положительная… А Лешка, конечно, за тобой бегал. Хорош он тогда был, после армии, ничего не скажешь. Красавец…
Клавдия Афанасьевна сказала именно «красавец», а по никольским понятиям слово это, произнесеннное с ударением на последнем слоге, решительно отличалось от обычного «Красавца». «Красавец» — это просто красивый человек, даже смазливый, «или губки на улыбке, или глазком мигнет». А «красавец» — это прежде всего удалой человек, лихой человек, червонный туз, не красота в нем главное, хотя и она есть, его люби, но и остерегайся, он как водоворот, в нем и добрый Вакула, в нем и Ванька-ключник, но женщина слаба, она и обругает-то такого с восхищением перед ним. «Красавцом» и глядел с давних фотографий на Веру отец в военной форме, с погонами и без погон, в фуражке, сдвинутой набок, молодой, сильный, рисковый, с лукавыми глазами конокрада. Тетя Клаша делала вид, что шутит, а ведь, наверное, и вправду была влюблена в отца. Из-за него она, пусть и без надежды, видно, и осела в Никольском. С матерью тетя Клаша познакомилась на курсах связисток, потом фронт их развел, в конце войны с помощью Нюры Тюриной, подруги Сухановой, они списались, а позже, после Победы, тетя Клаша приехала погостить к знакомым, да так и осталась в здешних краях. Мать-то тиха-тиха, а вот именно на ней женился видавший виды разведчик Навашин. Чем она его взяла и как сама не оробела?